— Это была бы напрасная жертва. И ты стал бы напрасной жертвой.
— Если бы я пошел с ними, мы взорвали бы мост. Мы бы его обязательно взорвали. Механизм не сработал бы у них раньше времени, и оба остались бы в живых. Я совершенно уверен, что взорвал бы мост.
— Много ты знаешь, — заметила Ли.
— Конечно, — ответил он.
Они пили легкое белое вино, и, когда прикончили первую бутылку, он вспомнил, что вино ему запретили.
— Мне нельзя пить, — сказал он.
— Мне тоже, — призналась женщина.
Нарушение предписанной диеты их объединило. За второй бутылкой она попросила:
— Расскажи мне о своей жене.
— Зачем это?
— Какие у нее волосы?
— Ну, какие? Каштановые.
— А глаза?
— Что глаза?
— Ладно, я угадаю. Серые?
— Скорее зеленые.
— У-у, зеленые… А когда-то ты любил серые. Серые, как у меня.
— Да ведь это все равно.
— Ты не представляешь, как мне тогда хотелось тебя удержать. Я готова была пойти на все! На все, только бы удержать тебя!
Он вертел в пальцах рюмку, и голос женщины доносился до него точно из дальней дали. Она говорила негромко и спокойно, подводя итоги тому, чего уже не изменишь.
— Наверное, не надо мне было так за тебя цепляться. Тут, пожалуй, и была моя ошибка, правда?
После второй бутылки они поднялись. На улице зажглись фонари, город готовился ко сну. В теплой летней ночи между ветвями деревьев мерцали огни реклам.
— Я живу на частной квартире, — сказала она. — Хозяева уехали сегодня к сыну в Прагу и вернутся только завтра.
Ага, подумал он, этих слов я тоже ожидал. Он проводил ее до дому и попрощался.
Позднее, лежа в своей комнате на кровати, он с сожалением думал, что отныне среди незнакомых лиц на променаде появится одно знакомое. От него не спрячешься, не уклонишься, а за ним он всегда будет видеть неотделимые от него лица тех двух из давно прошедшей ночи. Пока ты жив, тебя где угодно может настигнуть любая частица твоего прошлого.
Он закрыл глаза и представил себе Ли в пустой квартире дома, перед которым расстался с ней. Он надеялся, что она расстроена, и ему очень хотелось, чтобы она плакала. Его бы утешило сознание, что в эту ночь, в этом курортном городе, она так же одинока и несчастна, как и он. И было у него такое чувство, как будто ее печаль снимает с него часть вины.
***
В громе, выкриках дня все бесшумное,может почудитьсянезначительным, малым, хоть то,чему долгая жизнь суждена,длится тихо, в глубоком молчанье —как земля, или скалы, озера…Крик дается тому, что цветет мимолетно,словно шум — это способ, один среди прочих,на мигпобедить всемогущее Время.Дай мне руку, любовь моя,и попытаемся тихобыть подобнымискалам, озерам, земле…
Филемон и Бавкида
Лучшего дня нельзя было выбрать! Они легко взбирались в гору, все их радовало: солнце, свежий ветерок, знакомые запахи леса, скал и зарослей папоротника. Годы свои они оставили там, внизу. Она — шестьдесят восемь, он — семьдесят. На половине пути остановились на смотровой площадке. Скалистая площадка была обнесена деревянной подгнившей балюстрадой, а лавочкой служил валун. Старушка аккуратно смахнула с валуна хвойные иглы, подстелила носовой платок и опустилась легко, словно бабочка. Старичок наблюдал за ее миниатюрной, стройной фигуркой, за ее движениями, которые даже с годами не утратили изящества. И только когда она уселась, он подстелил газету и устроился рядом. Далеко внизу под легкими порывами ветра колыхались верхушки елей, сквозь которые кое-где проглядывали лысые утесы, а за лесом под синим массивом горы тянулось белое июньское шоссе. По нему мчались машины, совсем крошечные, вспыхивавшие, когда на них падал солнечный луч. Шум сюда не долетал — слишком далеко, и ветер дул от площадки в сторону гор.
— Паша! — Она осматривалась с тихим восторгом. — Паша, надо бы каждому так сделать. Возвратиться в те места, где началось его счастье!
— Конечно, Малышка! — улыбнулся старичок. — Да только люди обычно не помнят, где началось их счастье. Зато хорошо знают, когда оно кончилось.
— А жалко.
— Почему?
— Потому что мне так хорошо и хочется, чтобы все люди радовались! Не люблю радоваться в одиночку.
— Но я-то ведь тоже радуюсь!
Она вложила свою маленькую гладкую ручку в его сухую ладонь, да так и оставила.
— На тебя не дует? — спросил он.
— Нет, — улыбнулась она, — ветерок приятный. Чувствуешь, какой аромат?
Он глубоко вздохнул. Воздух был пропитан запахами хвои, смолы и прошлогоднего истлевшего папоротника. В расщелинах песчаниковых скал дремал дождь, хотя небо было чистое и ясное.
— Знаешь, о чем я мечтаю?
Он кивнул. За годы, прожитые вместе, у них выработался, как он говорил, немой язык. Оба могли молчать, достаточно было взгляда или пожатия руки, чтобы понять друг друга без слов. Они молчали, продолжая немой разговор.
— Нет, я и вправду мечтаю об этом, — повторила она.
— Я тоже, — ответил он. Хотя и не верил, что им удастся уйти из жизни одновременно, в один и тот же час.
— Жили дружно и умерли в один день, — сказала она.
— Не надо думать о печальном. Не для этого мы сюда пришли.
— Нет, Паша, не для этого. — Ее рука шевельнулась в его ладони.
— Ты только посмотри вокруг! Если б у нас были дети, я водил бы их сюда, на эту площадку.
— А я бы крепко держала их за руки, чтобы они не свалились со скалы. А знаешь, куда бы мы с ними пошли потом?
Он кивнул. Поднялся, сложил газету, на которой сидел, и опять засмотрелся на жену. Маленькую, подвижную. Малышка. Сам он был худощав и не намного выше ее ростом. И все же выглядел мужественно. Он походил на человека, который многого добился в жизни. А на самом деле добился лишь пенсии.
Старики вернулись на лесную тропу. Она все круче поднималась, ее пересекали корни деревьев и длинные островки мелких камней, принесенные сюда весенними водами.
Выше смотровой площадки мужу и жене идти стало труднее.
— Подожди, Паша, не спеши, — удерживала она мужа, как только чувствовала, что ему следует передохнуть.
— Не поспеваешь, да? Не поспеваешь? — ласково подтрунивал он.
— Да уж теперь не то, что прежде, — отвечала она.
— А вот я, Малышка, мог бы подняться без остановки, — хвалился он, с удовольствием делая передышку.
— Знаю, знаю, — снисходительно улыбалась его геройству жена. Ей льстило, что он все еще старается держаться при ней молодцом.
— Хочешь, перепрыгну через тот камень? — спрашивал он так, словно она не верила. — Как в чехарду, перепрыгну! — обещал он, передохнув немного.
— Я знаю, ты сможешь, — успокаивала его жена. — Меня-то тебе не надо убеждать.
— Ты ведь знаешь, мальчишкой мне приходилось по полтора часа добираться до школы. Полтора часа туда и полтора обратно. Каждый день. Эти ноги еще кое-что выдержат!
Ноги были крепкие, а вот с дыханием дело обстояло хуже. Пока добрались до лесистой вершины, пришлось останавливаться еще несколько раз. Напоследок — уже наверху, на плато. Прикинули, далеко ли до цели. Но это была не единственная цель сегодняшнего дня. Их было несколько.
— Пошли, — сказал он наконец, — я, пожалуй, поел бы.
Ресторан помещался в старом одноэтажном доме у лесной тропы. Окна были забраны железными решетками — очевидно, еще с тех времен, когда неподалеку отсюда на перепутье дорог разбойники нападали на дилижансы. С годами дом раздался вширь, крыша у него разбухла, а прогалина, где находился когда-то этот бывший постоялый двор, поросла березами. Перед рестораном, по обе стороны входа, стояли столы и грубо сколоченные скамейки.
— Знаешь, чего бы мне хотелось?
Он кивнул и показал на стол слева, окропленный разбросанными солнечными пятнами, которые еще не успели высушить на досках утреннюю росу. Они уселись лицом к дороге, по которой пришли.
— А мы много прошли, Паша, — сообщила она с гордостью.
— Много прошли и заработали обед.
Но выяснилось, что обед будет готов только через полчаса.
— Суп уже могу подать, — предложил им мужчина в вельветовых брюках и клетчатой рубашке.
В ожидании супа они разглядывали противоположный склон горы. Там росли могучие лиственные деревья бывшего графского заповедника, а с самого края цвела огромная липа.
— А липа пахнет, как прежде, — сказала старушка.
— Только пчелы над ней уже другие.
— Но гудят они так же. Разве не удивительно? У меня такое ощущение, будто все, что было сорок или пятьдесят лет назад, было вчера. Или сегодня утром. Как будто все пережитое было только сегодня утром, несколько часов назад. Что ничего не изменилось или разве только чуть-чуть.
