Он не знал, долго ли ждал, прижавшись к постаменту памятника. Рассеянный дневной свет, процеженный сквозь туман, не отбрасывал тени, и по солнцу нельзя было определить время. Часов у него не было. Он осторожно разминал окоченевшие руки и ноги, шевелил пальцами и кистью, остерегаясь произвести малейший шум. По ту сторону памятника тоже было тихо. Не раз его подмывало рвануться, выскочить, как на состязаниях по бегу, преодолеть пустынное пространство между памятником и началом ближайшей улицы. Он мысленно перебрал все кусты и деревья, между которыми стал бы петлять, знал наперед, где бы залег и куда потом откатился, где бы поднялся и как побежал бы дальше. Кто знает, может, позади памятника и нет никого, может, он просто внушил это себе.
Он уже уверил себя, что за памятником никого нет. Буду считать до десяти. Если ничего не услышу — побегу. Он сосчитал до десяти, но не побежал. Сомнения удержали. Начал считать снова.
И тут кто-то закашлялся. Совсем рядом. Беззаботно так закашлял. Легкомысленно. Но кашель мог быть и частью плана. Обдуманного и коварного. Возможно, кашель был вызван сгущавшимся снова туманом.
Услышав этот кашель, он перевел дыхание. Конец неизвестности. Он постарался представить себе своего противника. Знал он этих парней из полиции, появившихся в городе. Широкоплечие, упитанные, розовощекие. Он так ясно видел теперь этого врага, что мог бы сосчитать пуговицы на его мундире. Смерть явилась за ним в мундире и дает знать о себе кашлем.
Им вдруг овладела отчаянная храбрость. Он лег и снова пополз к углу постамента. Выглянул. Никого. Пополз дальше, но, прежде чем высунуть голову за следующий угол, с усилием сглотнул слюну. Сердце билось где-то в горле, во рту…
Хлопнула дверь домика, кто-то пришел. Старик не слышал. Вот сейчас, только наклонить голову, можно заглянуть за угол памятника. Он все еще медлил, напряженный и взволнованный. Поднял голову, лишь когда отворилась дверь в комнату. Было уже так темно, что старик не мог разобрать, кто пришел.
— Я зашла узнать, не нужно ли вам чего, — сказала женщина.
По голосу старик узнал соседку.
— Мне ничего не нужно, — ответил он.
— А я вам булочек принесла, на кухне они.
Соседка потопталась у двери, но старик молчал. Женщине хотелось поговорить о покойной, но она не знала, как начать. В конце концов ей стало не по себе в темной комнате, где лежала покойная, и она попятилась в кухоньку. Закрыла за собой дверь, потом дверь в прихожую, вышла во дворик. Потом стукнула калитка.
Этот звук старик услышал. Это был выстрел. Человек в мундире упал на колени и стал медленно клониться к земле, и, пока он так клонился, стало видно его пожелтевшее лицо. Ружье выпало из его рук раньше, чем он упал. Рука, державшая носовой платок, разжалась, словно человек протягивал его кому-то.
Он не мог поступить иначе, выбора у него не было. И все-таки жалко… Некогда было разглядывать убитого. Опасно делать из себя мишень. Он быстро нырнул за постамент и ринулся в туман, испытывая облегчение и странное сожаление. И радость… Добежав до безопасного места, он первым делом вытащил фотографию — сообщить Ружене, что жив и выдержал испытание.
Старик встал, подошел к ночному столику. Включил лампу, взял фотографии, письма и картонную коробку. Вышел на кухню, оставив лампу включенной, чтобы освещать дорогу. В кухне включил свет и подвинул к печке низкую табуретку.
Стал перебирать фотографии. В них за последние пятьдесят лет воплотилось множество лиц и событий — неподвижные живые картины, застывшие в давно минувшем времени. Придать им движение мог только очевидец. Жизнь — это движение. Когда уходит очевидец, умирают самые памятные фотографии. Не будет на снимке ни его, ни Ружены, с их мечтами и надеждами, никому не вспомнится тот бойкий ярмарочный фотограф, скачущий возле большого деревянного аппарата. Кого взволнует путь, проделанный этим снимком вместе со своим владельцем? Просто изображение двух незнакомых людей у деревенского забора. Все превратится в скучную банальность — какие-то люди что-то делали. Погрузится в забвение — глубже и глубже.
Старый человек отложил фотографии, чиркнул спичкой, поджег первое письмо. Бросил его в печь и через открытую дверцу стал смотреть, как огонь пожирает исписанную бумагу. На горящее письмо он бросил второе, третье, четвертое… Он доверил огню свое прошлое, следя, чтобы оно сгорело дотла. Письма старик брал по номерам и, когда сгорели все, взялся за коробку. Фотографии опекунов Ружены, дядей и племянников, прядка волос сына — дорогие кому-то реликвии, но того, кому они были дороги, уже нет.
Для сына — старик знал — эти памятки ничего не значат. Сын живет в другом мире. Старик не представлял, что из этих реликвий он мог бы передать сыну. Медленно и аккуратно бросал он вещи в огонь. Они уйдут с покойной, они принадлежат ей, и никто не посмеет осквернить их равнодушием, если и он умрет так же скоропостижно, как она.
Сгорело все, кроме той фотографии с ярмарки. Он держал ее двумя пальцами, раздумывая. Жечь или нет? И завтра успеется…
Он сунул фотографию в карман пиджака, захлопнул дверцу печки, погасил свет и возвратился в комнату, где лежала покойная.
Положил фотографию на ночной столик и долго смотрел на нее. Как в тот раз, когда ему удалось перебежать от памятника до улицы, где его поджидали товарищи.
"Я жив!" — сказал он тогда Ружене на фотографии. "Я жив", — мог бы сообщить он ей и сейчас. Но тогда он испытывал чувство победы, а сегодня победы не было.
Старик погасил лампочку и ощупью нашел свой стул. Сел. В темноте он уже не видел гроба. И не видел памятника. Только Ружена стояла у забора и смущенно улыбалась.
Надо сказать ей, что у меня умерла жена, пусть будет со мной на похоронах. Хорошо, что хоть кто-то у меня остался. По крайней мере я не так одинок.
***
Августовская ночь одинока и ищет в тревоге,кто 6 проводил ее этой страшной тропоюк рассвету,ночь бы тоже не прочь провожатого,спутника встретить —хорошо бы для маленького приключенья…В эту минутугде-то на свете снова рядом сидят два друга,на косогоре, за городом, — смотрят они на луну.Она светит, как встарь, пусть на коже еесеребристойрасписался уже человек…Один из друзей промолвит:"Я знаю, кого ищу".А другой, покусывая травинку,поглядит с недоверьем. И обастанут, каждый по-своему, искать на землемонету, которой заплатят однаждыперевозчику.
1
Стихи даны в переводе Т. Глушковой.
