Хазанов
«Деревня Гадюкино» изменила мою судьбу.
Летом 1989-го, за кулисами ДК имени Владимир Ильича, я подстерег Геннадия Викторовича — и подсунул ему, заодно с другими листками, листок с этим текстом.
Перезвонив в назначенный день, я очнулся в новом статусе. Очень хорошо помню этот момент: вешаю трубку в подземном переходе на «Пушкинской»… оборачиваюсь… мимо идут ничего не подозревающие люди… а у стеночки, эдак скромно, как простой смертный, стою я — «автор» Геннадия Хазанова!
Когда Геннадий Викторович стал оптом скупать мои тексты, я начал свысока поглядывать на памятник Гоголю. Я писал и приносил еще, и Хазанов снова это покупал…
Большую часть купленного он так никогда и не исполнил.
Только через несколько лет до меня дошло: Геннадий Викторович просто оказывал мне гуманитарную помощь, — заодно привязывая к себе прочными материальными нитями. Благосостояние мое изменилось в тот год заметно, но привязал меня к себе Хазанов — не гонорарами…
Эстрадные тексты Геннадий Викторович пробовал на «станиславский» зуб, хорошо знакомый мне по театральному институту. Персонаж говорит это , а потом поступает так — почему? Мотивы, социальный портрет, психологическая правда…
Эта разборчивость была особенно заметна на фоне, который я успел разглядеть: едва по эстрадному цеху прошел слух о новом хазановском авторе, мне начали делать предложения.
— Виктор! — говорила мне одна звезда союзного значения. — Ты талантливый парень! Напиши мне текст, чтобы зрители умерли.
Идея мне приглянулась. Но как достичь этого чудесного эффекта? Может быть, есть какой-то сюжет?
— Какой нахуй сюжет? — удивилась звезда.
— Ну, может быть, персонаж? — пытался зацепиться я.
— Какой нахуй персонаж? — закричала звезда. — Просто чтоб они сложились, блять, впополам и сдохли!
Я был не против того, чтобы зрители сложились впополам и сдохли, но без сюжета и персонажей делать этого не умел (надеюсь, никогда и не научусь).
А на хазановские концерты я ходил в те годы через день, наслаждаясь хохотом на своих текстах. Впрочем, Хазанов мог исполнить и телефонную книгу — попутно обнаружив там и сюжет, и персонажей. И зрители бы сложились впополам!
С осени 1989 года я начал ездить с ним на гастроли.
Первой была — Полтава. Дождя в Полтаве не было полтора месяца — весь запас воды природа приберегла на день хазановского концерта под открытым небом. Публика стояла под отвесно бьющими потоками — и не уходила…
Наступили времена, когда ради хорошего текста стоило и промокнуть до нитки, и высохнуть до костей. Времена эти начались еще до Горбачева…
Отступление: Жванецкий
КАК? ВЫ НЕ БЫВАЛИ НА БАГАМАХ? НУ, ГРУБО ГОВОРЯ, НЕ БЫВАЛ…
Зато я был в Пярну летом восемьдесят второго года.
Пять пополудни; плотная толпа полуголых людей обоего пола, стянутых, как магнитом, со всего пляжа к кассетнику на песке. Внутрь не пробиться. Можно только всунуть ухо между чужих подмышек и замереть там в попытке расслышать текст.
И ЧТО СМЕШНО? МИНИСТР МЯСНОЙ И МОЛОЧНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ ЕСТЬ И ОЧЕНЬ ХОРОШО ВЫГЛЯДИТ.
В море не идет никто. Одинокий мужчина средних лет, плещущийся там с утра, не в счет: он либо глухой, либо уже спятил. А мы, нормальные люди обоего пола, завороженные ритмичным течением смешной русской речи, остаемся стоять, сидеть и лежать на песке в ожидании теплового удара, боясь только одного: пропустить поворот мысли, образующий репризу.
И КОРАБЛЬ ПОД МОИМ КОМАНДОВАНИЕМ НЕ ВЫЙДЕТ В НЕЙТРАЛЬНЫЕ ВОДЫ… ИЗ НАШИХ НЕ ВЫЙДЕТ!
Кто это? Как фамилия?
Объем талии, рука с рукописью на отлете и клубящийся лукавством глаз — эти подробности обнаружились позже, а тогда, в восемьдесят втором, — только голос, только ритм; это невозможное уплотнение языка, с пропусками очевидного, с синкопами в самых неожиданных местах…
И ВЪЕХАТЬ НА РЫНОК, И ЧЕРЕЗ ЩЕЛЬ СПРОСИТЬ: СКОЛЬКО-СКОЛЬКО?
Они столько лет просили, чтобы писатели были ближе к народу, и вот, кажется, допросились: этот, из кассетника, был ближе некуда. Он был — внутри. Меченый атом эпохи, хохоча и рыдая, он метался по нашей общей траектории.
И НАМ, СТОЯЩИМ ТУТ ЖЕ, ЗА ЗАБОРОМ…
Человек из кассетника говорил «мы» — он имел на это право, ибо нашел слова для того, что мы выражали жестами. Жалко было слушать его в одиночестве — не хватало детонации; славно было слушать его в раскаленный день, будучи плотно зажатым среди своего народа.
Народа, выбирающего в жару между морем и голосом из кассетника — голос!
Пляж в Пярну летом 1982 года — место и время самого потрясающего успеха, который я когда-либо видел своими глазами…
Хазанов (продолжение)
…Вода стояла стеной, но публика не расходилась, и Хазанов вышел на сцену. Ему построили навес с микрофоном на стойке, — но что делать под навесиком артисту эстрады? Хазановский костюм мгновенно потемнел; Гена метался от края к краю по подмосткам размером с футбольное поле; микрофон начал бить током, и Гена замотал его стебель носовым платком.
Потом на сцену со своими листками вышел я. Прежде чем я успел открыть рот, листки превратились в бумажную кашу. Надо было продержаться до конца хазановского антракта, и я начал судорожно вспоминать собственный текст, благо пишу недлинно.
Певческое поле, где происходило дело, вмещало восемь тысяч человек, и смех доходил до меня в три приема: сначала из первых рядов, потом из темной стометровой глубины; когда же, переждав вторую волну, я начинал говорить снова, меня накрывала третья волна — пришедшая откуда-то уже совсем издалека.
Потом началось второе отделение. Тропический ливень не прекращался. Хазанов, как боцман во время шторма, управлялся с этим стонущим от смеха кораблем. После нескольких номеров на бис, мокрый и изможденный, он покинул палубу, и пассажиров немедленно смыло.
Потом был Барнаул — пятитысячный, забитый под завязку ледовый Дворец спорта. В первых рядах сидел обком — эти лица видно невооруженным глазом, и в любом регионе это одни и те же лица. Стоя у дырочки в заднике, я любовался теткой с партийной «плетенкой» на голове, сидевшей прямо по центру. Презрительно поджав губы, она покачивала головой: какая пошлость, как не стыдно! И так — два часа.
Билеты на концерт, где, по случаю перестройки, говорили гадости про партию, в обкоме выдавали бесплатно, и не попользоваться напоследок халявой они не могли. Страдали, а наслаждались!
Времена стояли замечательные: от звукосочетания «ЦК КПСС» в зале начиналась смеховая истерика, ставропольский акцент сгибал людей в искомое положение «впополам»…
Счастливое единство артиста и народа вскоре перешло в новое качество: на сцену, прямо во время номера, выполз трудящийся с початой бутылкой водки и бутербродом. Он радостно воскликнул «Генаша!» и полез лобызаться.
Что делает в такой ситуации нормальный человек? Вызывает милицию или дает в глаз сам. Что делает артист? Он включает чудовище в предлагаемые обстоятельства.
И Хазанов присел на корточки и начал общаться с трудящимся, превращая стихийное бедствие в номер программы. Зал подыхал от смеха. Лицом Хазанова, когда он вышел со сцены, можно было пугать детей.
Проходя мимо меня, он выдохнул:
— Это не имеет отношения к театру… Это коррида.
Потом на сцену вышел я со своими листочками. Ливня не было, было хуже. На шестой минуте моего выступления в девятом ряду открыл глаза очередной гегемон — кармический брат того, с бутербродом… Некоторое время перед этим гегемон дремал, потому что на дворе стояло воскресенье, а забываться он начал с пятницы.
Открыв глаза, гегемон обнаружил на сцене не знаменитого еврея, за которого заплатил двадцать пять рублей, а другого, совершенно ему неизвестного. Он понял, что его надули, встал и, обратившись ко мне, громко сказал:
— Уйди!
Хорошо помню полуобморочное состояние, наступившее в ту же секунду. Такой контакт с народом случился у меня впервые, и я был к нему не готов. Готов был Хазанов. Выйдя на сцену после антракта, он первым делом поинтересовался у публики:
— А кто это сейчас кричал?
Публика, предчувствуя номер сверх программы, немедленно заложила гегемона: вот он, вот этот!
— Встаньте, пожалуйста, — попросил Хазанов.
И тот встал!
— Вы постойте, — попросил Гена, — а вам, — обратился он к публике, — я расскажу историю.
История, рассказанная Хазановым
В немецком театре шел «Ричард Третий»:
— Коня! Полцарства за коня!
— А осел не подойдет? — выкрикнул какой-то остроумец из публики.
«Ричард» ненадолго вышел из образа, внимательно рассмотрел человека в партере и согласился:
