Вручала мне эту лепнину — второй секретарь райкома Ольга Ивановна Грекова. Та самая, которая за пять лет до этого говорила про чернуху и фигу в кармане — что интересно, по тому же самому поводу.
Холодный пот прошиб меня, когда я увидел Ольгу Ивановну и понял, что встречи не избежать. Мне было стыдно и тоскливо. Я съеживался и подумывал о побеге из зала, но не сбежал, и правильно сделал.
Товарищ Грекова дала мне урок исторического мышления.
Я-то, дурачок, думал, что бывшая директриса сделает вид, будто видит меня впервые, и по малодушию готовился ей подыграть… Как бы не так! Встретившись со мною на сцене, второй секретарь Октябрьского райкома КПСС сказала: «Виктор, я очень, очень рада именно за вас!».
И крепко, со значением пожала мне руку.
В эту секунду мне почудилось, что мы с Ольгой Ивановной вместе, плечом к плечу, противостояли эпохе застоя. Я понял, как сходят с ума. Я взял грамоту и похоронные красные гвоздики и вернулся в зал, абсолютно опустошенный.
Она опять была права! Она была права, когда в андроповском 1983-м закрывала мой спектакль; права, когда в горбачевском 1988-м его же награждала…
Году эдак в 1999-м, уже глубоко при Ельцине, меня пригласили выступить на открытии какой-то синекуры типа Фонда помощи детям-сиротам при президенте России, специально подчеркнув, что руководит Фондом знакомая мне Ольга Ивановна Грекова, и приглашение — ее личная просьба. Что она меня помнит и ценит…
Выступать перед г-жой Грековой я отказался, но с удовольствием узнал, что Фонд располагается в просторном здании в центре Москвы. Недвижимость, аппарат, федеральное финансирование… За детей-сирот я спокоен.
Чем-то вы руководите при Путине, Ольга Ивановна?
Настало время
…первых съездов, и весь этот партхозактив явился перед нами в прямом эфире, во всей неотразимости естества. Я начал за ними записывать, и сам не заметил, как коллекция приняла эротический характер. Вот лучшее из услышанного в те годы:
Анатолий Иванович Лукьянов: «Мне товарищ Бирюкова дала два раза в письменном виде».
Николай Тимофеевич Рябов: «Ну вот: мы утром не приняли, и теперь у нас все повисло…»
И — звезда Востока, незабвенный Рафик Нишанович Нишанов: «У нас регламент: кончил, не кончил — три минуты, и все!»
Альтернативный вариант решения проблемы предложил Михаил Сергеевич Горбачев, когда на съезде сломалась машинка для подсчета голосов. Он сказал: «Давайте удовлетворим товарища руками…»
Любовь к двум треугольникам
Летом 1988 года — о радость! — меня пригласили в Чехословакию: в Татрах проходила Универсиада, и я попал в культурную программу. Долго упрашивать себя я не заставил, и чуть ли не в тот же день пошел искать треугольник [3].
В «треугольнике» по месту работы против меня ничего не имели, но давать характеристику отказались: я работал у них только два месяца, и ручаться за мой морально-политический облик они еще не могли. Рекомендовали обратиться по прежнему месту работы.
«Треугольник» на прежнем месте работы знал меня как облупленного и любил как родного, но характеристику давать не хотел, потому что я у них уже не работал!
Спустя неделю все шесть углов видеть мое лицо не могли. Я выскакивал перед ними, как отец Федор перед инженером Брунсом, и просил завизировать засаленный листочек с добрыми словами о себе, которые сам же и сочинил. Я прикладывал руки к груди, строил глазки и признавался в любви к советской власти. Советская власть, едина в шести лицах, признавалась мне во взаимности, но бумаженцию подписывать отказывалась. Особое обаяние происходящему придавало то, что все шестеро довольно искренне мне сочувствовали.
В начале второй недели на старом месте работы дали слабину и дыхнули на печать.
Легкость, с которой я обтяпал свое дельце, радовала меня недолго. Через пару дней выяснилось, что ангельская характеристика с печатью — филькина грамота, не имеющая никакой силы, ибо после слов «рекомендует к поездке в ЧССР» не было написано «…и несет за него ответственность»!
А штука была именно в том, чтобы кто-то, ежели чего, понес ответственность!
Выездная комиссия (еще одно ностальгическое словосочетание) даже глядеть на меня не пожелала, и я пошел по собственным следам: старая работа, новая работа… Нести за меня ответственность не хотел никто! На наводящий вопрос: какую именно, по их мнению, пакость я могу устроить в братской Чехословакии, — мелкая партийно-пионерская мышка смущенно пискнула:
— Но ведь там рядом Австрия…
К этому моменту, впрочем, я действительно был близок к тому, чтобы ползком ползти через Татры туда, где люди живут без треугольников …
Из любви уже не столько к путешествиям, сколько к чистому знанию, я решил идти до упора.
Упор состоялся в Октябрьском райкоме КПСС. Большая партийная тетя, брезгливо переждав мои претензии, позвонила симметричной тете, обитавшей во Фрунзенском райкоме. Две партийные небожительницы мирно ворковали минут двадцать, выясняя, какой именно район должен брать на себя ответственность за мое поведение за границей, и пришли к компромиссному выводу о том, что этого не обязан делать никто!
Татры меня так и не увидели, — но и райкомы, слава тебе господи, увидели в последний раз…
Посвящение
Выступали под Ярославлем.
— А эта миниатюра, — сказал я со сцены, — посвящается диктору Центрального Телевидения Юрию Ковеленову!
Ковеленов вел наш концерт, и игра показалась мне забавной.
И я прочел…
ПРИЛОЖЕНИЕДИКТОР. Внимание! Передаем экстренное сообщение.
(Читает про себя).
Не может быть!
(Достает платок, вытирает пот со лба).
C ума сойти. Вот ужас!
ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Читай текст, гадина!
ДИКТОР. Может, не надо, на ночь-то?
Занавес.
Я прочел сценку. В публике рассмеялись. Ковеленов светски улыбнулся.
Дело было в июне 91-го…
Через пару месяцев, ровным поставленным голосом, ни разу не сбившись, он зачитывал из телевизора Заявление ГКЧП.
Это я ему напророчил!
Гибель советской власти
…тем жарким летом накликала моя пятилетняя дочка. Мы стояли на летном поле в аэропорту Минводы, и любознательная грамотейка заинтересовалась надписями на хвостах у всех самолетов: «сэ-сэ-сэ-рэ, сэ-сэ-сэ-рэ…».
— Что это?
— А что, — невинно спросил я, — не нравится?
Дочка пожала плечами:
— Да нет, надоело просто.
Ну и вот, пожалуйста.
«Плохой день…»
Дело было под Ригой, в тихом курортном местечке Пабажи.
Восстав ото сна часу в одиннадцатом, я спустился к кастелянше, взял у нее ключи от более просторного номера, освободившегося накануне, и начал перетаскивать туда вещи.
Новый номер выходил окнами на море. За окнами раскачивались под солнцем сосны. Я весело волок сумки по коридору, вполуха слушая бухтение диктора из радиоточки.
«Всемерно укреплять колхозное движение…» — говорил диктор.
Толком не проснувшись, я раздражился на этот пассаж довольно вяло: какое колхозное движение, пятый год перестройки, что они там, с ума сошли… Вернусь — всех убью.
Перетащив вещи, я вернулся к кастелянше — доплатить за улучшение жилищных условий. Пожилая строгая латышка аккуратно заполнила квитанцию, дошла до даты и вздохнула:
— Девятнадцатое августа… Какой плохой день.
— Почему плохой? — радостно поинтересовался я.
Кастелянша глянула мне в глаза, проверяя, не придуриваюсь ли.
— Вы радио не слушаете?
— Нет.
— У нас переворот, — сказала кастелянша.
— У вас? — уточнил я. Я уже перенес вещи в новый номер и даже оплатил его, но проснуться так и не успел. Я подумал: может быть, Рубикс сместил Горбунова… или кто там у них, в Латышской ССР… — У вас? — спросил я.
Кастелянша холодно посмотрела на меня и отчеканила:
— У вас.
Так произошло отделение Прибалтики от Советского Союза.
«Если победят наши…»
Дело было в Чите.
20 августа 1991 года, когда чаша весов колебалась, и было неясно, чья возьмет, мой приятель сцепился с подполковником КГБ. Тот, разумеется, был за ГКЧП. Упершись друг в друга лбами, они до хрипоты проспорили целый день на чьей-то кухне, прерываясь только на последние новости.
В Москве стреляли. Развязки не было, и они снова упирались друг в друга лбами.
Наконец спор иссяк по причине полной непоколебимости сторон, и, уходя, подполковник сказал: «Запомните! Если победят ваши — этого разговора не было!»
И, подумав, добавил: «Если победят наши — вы ответите за свои слова!»
