в затяжной кризис. Распад республиканской политической культуры сопровождался ростом антипарламентаризма, критикой старых партий, призывами к установлению твердой исполнительной власти[318].
Анри-Филипп Петэн в начале 1930-х гг.
Источник: United States Library of Congress
Маршал выступал носителем харизмы, которую хотели поставить себе на службу элиты, пытавшиеся «влить молодое вино в старые меха». При своем назначении военным министром в 1934 г. Петэн сказал: «Я нахожусь в распоряжении Франции. Но я никогда не занимался политикой и не хочу ею заниматься»[319]. Пытаясь занять позицию над схваткой, примеряя на себя роль внепартийной силы, маршал на практике пытался выдвинуть и осуществить элементы новой общенациональной повестки. Одной из сфер, привлекавших его внимание, было образование. Петэн считал, что важнейшая задача, стоявшая перед страной, заключалась в воспитании молодежи, прививании ей духа патриотизма и взращивании у нее иммунитета к коммунистическим идеям. В частных беседах он жестко высказывался о бессилии политической системы Третьей республики и подчеркивал необходимость учреждения сильной исполнительной власти. По словам одного из конфидентов маршала, он никогда не говорил «нет», если речь заходила о потенциальной перспективе его назначения главой правительства [320].
Мог ли Петэн взять на себя роль связующего звена между военными и политиками? Едва ли он когда-либо занимал ту нишу, которая давала бы такую возможность. До 1931 г. он находился в том же положении, что и любой представитель армейского командования, и был вынужден играть по тем правилам, которые определяли гражданские власти. С 1932 г. маршал все больше становился политиком. Как отмечает М. Александер, «восприимчивый к лести, ставший воплощением французской военной славы, к 1935 г. он превратился в “амбициозного старика”, как его назвал впоследствии Гамелен, делающего первые шаги по пути политического авторитаризма, который, в конце концов, привел его к Виши»[321]. Очевидных инструментов для купирования военно-гражданского конфликта во Франции не имелось. Столкновение между Вейганом и левоцентристскими правительствами в 1932–1934 гг. стало первым наглядным проявлением этого кризиса.
К осени 1932 г. отношение главнокомандующего к планам разоружения сместилось от «подозрительности и враждебности к активному и решительному противодействию»[322]. В октябре он дал генеральное сражение правительству Эррио, представившему на заседании Высшего совета национальной обороны свой «конструктивный план». Ни военные, ни политики не доверяли немцам, но предлагали различные способы противодействия возможному германскому реваншу. Министры продолжали следовать курсом коллективной безопасности. Военный министр в кабинете Эррио и главный представитель Франции на переговорах в Женеве Поль-Бонкур впоследствии так объяснял суть своей позиции: «Моей заботой в ходе всех этих обсуждений было то, что не всегда хорошо понимали, особенно в Генеральном штабе – Франция не должна оказаться в одиночестве в тот день, когда Германия неизбежно перевооружится; она должна проявить свою волю к тому, чтобы в максимально возможной степени подключиться к всеобщему сокращению вооружений и при случае иметь возможность вместе с остальными сказать Германии “Стой!”»[323]. Поль-Бонкур выражал надежды тех во французском правительстве, кто считал, что, идя на уступки, Франция сможет заручиться поддержкой Великобритании и в то же время добиться лояльности со стороны Германии.
Командование вооруженных сил выступило против подобных планов. Петэн и Вейган указывали на то, что Франция уже сократила свою армию в результате принятия законов 1927–1928 гг. Главнокомандующий говорил о тех «рисках, которыми чревато принятие настолько слабой, расплывчато определенной системы организации обороны, чье функционирование в ситуации мобилизации остается под вопросом. При нападении немедленная потеря укрепленных районов и вторжение врага на территорию страны будут неизбежны. Помимо этого, армия, и без того уменьшенная сокращением срока службы, превратилась бы в пассивную силу, лишенную возможности маневра, обреченную на оборону, а следовательно – на поражение»[324]. Военные не сомневались, что жертвовать остатками боеспособности армии в обмен на новые договоры и обещания – значит переходить красную черту, за которой Франция окончательно утратит возможность сама себя защитить[325]. Однако, вопреки их возражениям, «конструктивный план» был принят и вынесен на обсуждение Женевской конференции[326].
Там он разделил судьбу «плана Тардьё». Ни немцы, ни британцы не были заинтересованы в реальном ограничении германских вооружений, даже ценой понижения общей для всех планки допустимой военной мощи. Вырванное ими у Эррио согласие на равенство Берлина в вооружениях угрожало фундаментальным основам безопасности Франции. Вейган считал, что речь идет «о важной, даже капитальной уступке»[327]. После получения известий из Женевы он запросил аудиенции у президента республики А. Лебрена, формального верховного главнокомандующего. Речь шла о достаточно нестандартном шаге, который подчеркивал чрезвычайность ситуации: в политической системе Третьей республики президент выполнял преимущественно представительские функции и редко вмешивался в реальную политику. Информированный советский представитель в Париже М. С. Островский сообщал о том, что в Елисейском дворце генерал заявил о своем принципиальном несогласии с действиями правительства и подал в отставку: «Президент советовал Вейгану взять отставку обратно, не нервничать, ждать лучших времен, которых уже недолго ждать, и готовиться к “великим событиям”, которые уже на носу, а в это время ждать спокойно и готовить армию». «Генералу эта политиканствующая сволочь осточертела»[328], – подытоживал Островский.
Политики исходили из того, что уменьшение военных расходов являлось объективной неизбежностью, связанной с влиянием Великой депрессии на французскую экономику: вооружения придется сокращать в любом случае, и переговоры в Женеве – это возможность извлечь из сложившейся ситуации дополнительную дипломатическую выгоду. Левоцентристские кабинеты приступили к секвестру сразу после прихода к власти, не дожидаясь каких-либо решений Женевской конференции. Во втором полугодии 1932 г. финансирование армии было уменьшено в общей сложности на 450 млн. франков, причем под ударом оказалась святая святых, которую всячески оберегал Вейган – ее перевооружение. Генерал неоднократно указывал на то, что тем самым под угрозу были поставлены не только программа модернизации артиллерии и моторизация, но и успешное проведение мобилизации[329]. На протяжении всего 1933 г. он убеждал правительство в необходимости вывести расходы на армию из-под секвестра. Однако гражданские власти смотрели на ситуацию иначе. В феврале 1933 г. новый глава правительства Э. Даладье отказался от увеличения военного бюджета, несмотря на обострение международной обстановки после прихода к власти в Германии нацистов. От утверждал, что «финансовые соображения имеют приоритет над военными задачами. Сбалансированный бюджет – это лучшая гарантия безопасности»[330].
Пытаясь переубедить Даладье, который являлся одновременно и военным министром, Вейган забрасывал его докладами, описывавшими масштаб германской угрозы. Нацизм, по его словам, «придал новое дыхание воинскому духу германской расы». На этом фоне признание за Берлином равенства в вооружениях влекло за собой тяжелые последствия: «В действительности, мы получим не равенство, а ярко выраженное превосходство Германии при учете военной культуры этой нации и уже приложенных активных усилий по подготовке
