— Действительно… иные соплеменники наши не слишком разборчивы… не очень радеют о достоинстве христианского вероучения… как вы изволили заметить. А то и на Кавказе царил бы полный порядок. А то, при случае, тосты за императора, здравицы! Чаши или рог с вином осушают! А все равно исподтишка с басурманами заодно, с иноверцами-супостатами! Панибратствуют!
— Более того… — наместник взял папку со стола, рванул тесемку и извлек фоторепродукцию. — Вот — полюбуйтесь, — полковник! Полковник нацепил очки, близоруко сощурился:
— "Орлица Кавказа"… Ну и ну! Только… вроде огрузинили орлицу-то!
— Татарку, так сказать, идеализировали. И вот — ни дать ни взять княгиня! Волосы-то, а? Брови, ресницы какие? В жизни — чернушка поди, а как разукрасили. Обворож-ж-ительный портрет! — произнес главноуправляющий с ироническим пафосом. Полковник подобострастно поддакнул:
— Да-с, ваше превосходительство. Должно быть, художник под влиянием… винных паров… сотворил себе, так сказать, кумир…
— Вот именно, кумир! Икона! Сей служитель муз, в приливе вдохновения, может, и сам не подозревая того, вознес на магические высоты искусства разбойницу. Одно название "Орлица Кавказа"!
Глава тридцать четвертая
Главноуправляющий, дав волю своей верноподданнической досаде, отобрал злополучный портрет у полковника и жестом показал на дверь. Полковник взял в охапку документы, замешкался на пороге.
— Не расстраивайтесь, ваше превосходительство! Все будет исполнено в точности!
— Постой… Ты подыщи на свое место подходящего кандидата. — Полковник, понимая, что указующий перст, нацеленный на него, на сей раз означает не угрозу, а предвещает повышение, прикинулся непонятливым:
— Неужели я утратил ваше доверие?
— Отнюдь, — замотал головой наместник. — Я повышу вас в должности.
Полковник продолжал лукавить:
— Смею заверить ваше высокопревосходительство, что почитаю превыше всего скромное служение под вашим началом! Если у вас нет оснований для недовольства мною, покорнейше прошу не лишать меня своего высокого покровительства!
Наместник, давно уже привыкший к подобным излияниям, похлопал верного служаку по плечу.
— Пора, батенька, пора господину полковнику возглавить полицейский сыск на Кавказе!
— А как, позвольте спросить, сложится участь теперешнего начальника?
— Как? — густые брови наместника сошлись на переносице. — В отставку!
Полковник, злорадствуя в душе, выдавил из себя со смиренным видом:
— Но ведь я по чину…
— Приведем чин в соответствие! — наместник самодовольно хлопнул ладонью по столу! — Мигом!
Полковник, с загоревшимися по-кошачьи глазами, склонил голову.
Наконец-то! Как давно уже лелеял он мечту о генеральских погонах. Задыхающийся среди бумажной мороки, жаждавший вырваться, добиться положения, ходить в галифе с лампасами, наконец, избавиться от опостылевшей жены, от которой вечно исходил запах квашеной капусты, отхватить себе какую-нибудь молодую княжну и жить припеваючи. Он знал, то, что несбыточно для полковника, то станет возможным при генеральском чине. Хоть оставшуюся жизнь прожить в веселье и благоденствии! Давно ждавший этой благословенной поры, полковник даже дыхание затаил. И потому не спешил уйти. Наместник, уже успокоившийся, взял за руку склонившегося перед ним служаку, стал вразумлять его:
— Всё зависит от того, как вы распорядитесь вот этим материалом. Какие выписки сделаете, как построите работу. Наместник повысил голос: — Все зависит от того, сумеете ли вы взвалить всю вину и ответственность за происходящие в Зангезуре события на вашего предшественника, не просыхающего от возлияний! И черным по белому изложить, что, вот, мол, до чего дело дошло. Ну, про бездействие сыска и так далее, не забудь и про портрет этот, "Орлицу Кавказа", — вот как, мол, разбойницу-татарку превозносят. — Полковник, уразумев, кто должен стать "козлом отпущения", со всем пылом изъявил готовность:
— Понимаю. Генерал наш обязан был предупредить всякое проявление недовольства и смуты, пресечь на корню гачагский разбой, — при имеющихся средствах сыска. А он проморгал.
Наместник добавил: — Не лучше нашего — и елизаветпольский генерал-губернатор: проворонил Зангезур, оставил уезд без надзора — потому и пожар разгорелся! Гачаги разбойничают, да и среди благородных сословий, чиновных господ, глядишь, стишки крамольные строчат, романсы всякие поют, декабристские мечты лелеют.
— Совершенно верно. — Канцелярист Игнатьев все еще стоял "смирно", держа в руках охапку бумаг.
— Велика наша империя и сильна. Но надо оградить ее от посягательств. Чтобы наш двуглавый орел продолжал реять над Кавказом, чтобы наш победоносный стяг, водруженный на его вершинах, оставался неколебимым! Везде и всюду — на севере, западе, юге, востоке-неколебимым! — Наместник уже не мог остановиться.
— Я готов доказывать свою преданность ежемгновенно! Не на словах, как иные, простите, распинаются, а на деле! — полковник устремил покорный, повлажневший от холопского умиления и счастья взгляд на главноуправляющего, и тот презрительно подумал: "Сукины сыны! Готовы хоть на задних, лапках ходить!"
И показал на дверь.
Глава тридцать пятая
После того, как полковник, осчастливленный генеральскими планами, ретировался через массивные, орехового дерева, двери, наместник что было силы хлопнул делом Хаджар о полированное бюро.
"Надо бы и этим попам местным вправить мозги! — рассуждал он. — Вдолбить им, что всякий, кто распространяет среди черни такие вот живописные упражнения, — антихрист и враг! Подумать только, живописать какую-то худородную выскочку, сеющую смуту в империи со своим разбойником-мужем! Куда же смотрят губернаторы, куда смотрят сыскные наши ищейки!
Главноуправляющий, прервав свою воображаемую речь, круто повернулся на каблуках, подошел к бюро и, бросив колючий взгляд на ненавистную папку, приоткрыл дверь и кликнул адъютанта, стоявшего в приемной.
— Игнатьева ко мне!
— Слушаюсь…
Вскоре полковник вырос на пороге.
— Полковник Игнатьев по вашему приказанию!
— Скажи, Игнатьев, у тебя ли список осведомителей?
— Так точно, ваше высокопревосходительство. Три месяца тому назад вы сами изволили его мне доверить.
— Сколько их там, тунеядцев и забулдыг, числится?
— Да не так уж и густо… — неопределенно промямлил полковник.
— Не густо! — воззрился на него наместник. — У тебя что, память отшибло?
— Никак нет, ваше высокопревосходительство. Пока не жалуюсь.
— Так изволь отвечать точно: сколько?
— Пятеро, ваше высокопревосходительство.
— Найти всех пятерых, хоть из-под земли, и — ко мне! Немедленно!
— Как изволите?.. По одному — или всех сразу?
— Всех!
— Слушаюсь!
— Погоди! Как приведешь — в подвал. Выбрать одного — и при остальных вздуть хорошенько.
— Одного — но кого же?
— Кого захочешь…
Полковник застыл в замешательстве.
— Может всех пятерых?
— Нет, выберешь одного — и ко мне. Я сам им займусь.
— Слушаюсь… — проговорил Игнатьев, пятясь к двери, обескураженный неожиданной переменой в обращении начальника. Выйдя за дверь, полковник истово перекрестился. "Пронеси, господи… Надо же, из-за одной "татарки" такой сыр-бор разгорелся… Теперь-то несдобровать сыщикам… Хоть бы застать их трезвыми, господи, помилуй!
Глава тридцать шестая
Аллахверди наконец-то добрался до родного села Айин, что под горой Сингяр. Село-то не ахти какое большое, всего с дюжину дворов. А люди — кремень, умеют воевать, умеют и язык держать за зубами, можно на них положиться. Терпеть не могли наушников, но что поделать, если, как говорится, в семье не без урода. Нашелся такой вот урод и в этом селеньи. Вернее, заподозрили люди одного. Это был цирюльник Кивич Емшан-оглы. Как-то Гачаг Наби гостил у Аллахверди, решил побриться, Кивича вызвали, он бреет, а рука подозрительно дрожит. Никогда не дрожала, а теперь дрожит… Наби почувствовал недоброе, хвать у него из рук бритву. Цирюльнику к горлу приставил:
— Что, если перережу тебе горло, Кивич?
— За что, Наби? — вытаращился тот, застигнутый врасплох. Он, к тому же, выдавал себя за близкого родича гачага. — За что, ами-оглы[23].
— Чего рука у тебя трясется?
— Так это от усердия, клянусь аллахом. Веси мир дрожит перед тобой, Ами-оглы!
— Люди говорят, тебе есть чего бояться. Ты вроде бы не только бреешь…
— Не пойму.
— Поймешь! Кивич взмолился:
— Могу поклясться, положа руку на Коран, что я сроду не доносил и не донесу на Наби!
— Не доносил, говоришь… — Наби, все еще не доверяя, провел острой бритвой перед носом у цирюльника, пригрозил:
