— Якушев на проводе, — с хрипотцой и чуть запинаясь, проговорил Глеб.
— Гдэ тибя носит, лэйтэнант!? — услышал Глеб слегка раздраженный голос начальника режима капитана Гордадзе.
— На месте я, Автандил Вахтангович, камеры обходил, — соврал Глеб.
— Ладна, слушай, дарагой, щас к тибэ двоых привидут, с этапа на Инту сняли, да…. Одного, маладого, он вродэ бы как нэмой или контуженный, да.… Ты слышишь, Якушэв?!
— Так точно, товарищ капитан!
— Так вот, маладого, я говорю, к Слону подсэли, да…. Пусть он его слэгка помнет, да…. А утром ко мне пришли. А второй пока у меня. Я его черэз полчасыка отпущу. И еще, втарого…, — и видимо спрашивая кого-то, кто был рядом: — Как говоришь, Фи-тыль? Да? Слушаэшь, Якушэв?!
— Да, да, товарищ капитан! — вновь бодро ответил Глеб.
— Втарого, Фитыль его кликуха, да…, втарого в отдэльный номэр, и чтоб он глаз не сомкнул, не прилег и не присэл, да…. Мне он тоже утром нужен вареным. Как понял, дарагой?!
Глеб в точности повторил распоряжение начальника и положил трубку. «Ну вот, отдохнул» — подумал он с сожалением, усаживаясь в кресло и понимая, что умиротворения, которое было до звонка, уже больше не будет. Взглянул на часы. Встал. Поправил гимнастерку, застегнул крючки на вороте. Гибко нагнулся и подтянул голенища сапог. Быстро выпрямился, поправил рассыпанные, слегка курчавые пшеничные волосы и зычным, командирским голосом окликнул дежурного надзирателя.
Трудно, родившись в городе на Неве, быть мальчишкой и не мечтать стать моряком, не мечтать о дальних походах, о загадочных странах, о завистливых взглядах гражданских и пылких женских сердцах.
Вся будущая судьба Глеба Якушева была предрешена еще в десять лет. Давний друг отца Николай Григорьевич Малыгин, капитан-лейтенант с корабля “Победоносный", погостил у Якушевых пару дней, рассказывая о своей службе, и увез с собой меленькое, трепетное сердечко Глеба. Увез в далекие кругосветные путешествия, в бушующие моря и океаны, в тропическую жару, где каждая капля пресной воды дороже золота, в арктическую стужу, где коварный лед так и норовит раздавить железные бока корабля. А еще туда, где ждут красных моряков угнетенные народы, где кровь и огонь, где бесконечные войны. Туда, где место подвигу, где только отважные советские моряки могут устоять перед стихией, победить коварного и жестокого врага!
С тех пор все сочинения в школе посвящались любимой военно-морской теме. На уроках рисования изображались корабли в дозоре и моряки на боевой вахте.
Идя со школы домой, Глеб выбирал менее людный маршрут и вышагивал строевым шагом, оттягивая носок и выпячивая грудь, задирая кверху подбородок и хлопая по пыльному асфальту со всей силы ступней. Перед зеркалом прикладывал к виску ладошку, мысленно выговаривая: — «Матрос Якушев по вашему приказанию явился!» или «Я приказываю!»
Вопрос кем быть для Глеба был решен. Противились родители, точнее мать, Наталья Михайловна, всю жизнь верящая во всевозможные приметы и наговоры. Потеряла покой за Глеба, когда услышала от бродячей цыганки, что ей нужно оберегать сына от воды. Это послужило категорическим возражением тому, чтобы Глеб поступал в военно-морское училище. Узнав, что ее сын проходит предварительные медицинские комиссии, она уревелась, оппилась лекарств до такой степени, что пришлось вызывать неотложку. Отец, который занимал несколько нейтральную позицию в выборе профессионального пути сына, и поскольку с утра до ночи торчал на своем заводе, принял сторону жены и стал подыскивать аргументы не в пользу военной профессии. Но как человек робкий от природы, вскоре бросил это занятие и махнул рукой.
Глебу было безумно жаль мать. Но он не мог изменить детской мечте, да и не мыслил себя в другом качестве, иначе, чем военный моряк.
И все же из жалости к матери стал размышлять, присматриваться к другим военным училищам, не связанным с морем или рекой.
Однажды, зайдя с приятелем в университет, где читалась обзорная лекция на историческом факультете, Глеб задержался. Его потрясло выступление пожилого профессора. Высоченный, чрезвычайно худой, с прической великого Суворова он как поводырь вел за собой слушателей по древнейшим царствам Египта, цветущей Элладе, по знойным пустыням Палестины. Подробно, ярко и зрелищно описывал события тех лет, энергично жестикулируя длинными руками с горящими глазами «очевидца».
Каждый, кто сидел в зале, казалось на самом деле видит огромные полчища кочевников, как река, безбрежно разлившаяся в половодье. Им казалось, что они слышат храп тысяч и тысяч коней, стон земли под их копытами, визгливые, воинственные вопли степняков. Или будто сами участвуют в вылазке викингов на прибрежные мирные селения. Или вновь идут, вдыхая ароматы прошлого, по пыльным улочкам давно исчезнувших городов, которые считались «вечными». Слушатели словно ощущали на своих лицах соленые капли океанских волн, вырастающих на пути первооткрывателей новых земель.
В течение часа Глеб с остальными, кто слушал лекцию, был свидетелем того, как зарождались и тихо либо в страшной агонии умирали целые эпохи. Зарождались и вновь гибли. Он был ошеломлен!
На следующий день Глеб отнес документы на исторический факультет. Мать была в восторге, отец вяло пожал плечами и уединился со своими расчетами новой конструкции трактора, а Глеб стал готовиться к вступительным экзаменам. Поступив, учился с огромным желанием. Торопился стать историком.
Два года проскочили незаметно. Лишь с переходом на третий курс, и вплотную занимаясь специализацией, вдруг остыл. Сам пришел к заведующему кафедрой — кумиру всех студентов-историков Павлу Петровичу Постникову, с ознакомительной лекции которого и началась любовь Глеба к истории.
Он ничего не скрывал. Рассказал, как оказался в университете, как быстро и страстно увлекся историей. Но старая мечта и любовь пряталась где-то внутри и выжидала своего часа, терпеливо ждала, когда он переболеет новым увлечением, и вот теперь вернулась и поставила вопрос ребром.
Начиная со второго курса, Глеб все чаще и чаще стал прогуливаться по тем местам, где располагались военные училища или солдатские казармы. Замирал, глядя на марширующую в баню или кинотеатр роту. Как музыку издали слушал команды командиров и дробный шаг.
Да и само время тревожило его. Не хотелось упустить, быть в стороне от великих исторических событий, буквально на глазах стремительно меняющегося времени.
Приход Гитлера к власти коренным образом изменил Германию. В ее милитаристских замыслах только слепой не видел опасности для Советского Союза, что бы там ни писали газеты. Как же, вечное противостояние. Еще не остыли дула пушек первой мировой. Еще продолжают сниться кровавые сны ветеранам. И внутри страны нет-нет да и поднимет свою змеиную голову оппозиция в лице преданных на словах советских и партийных работников. Как их выявить, как отрубить голову этой гидре?! А если Гитлер пойдет на Восток?! Вся эта нечисть повылезает и ударит в спину по самым больным и уязвимым местам советской системы, попытается развернуть колесо истории. Вот тогда — все, тогда конец светлому будущему.
А он молодой, здоровый изучает чужую историю, а своя, как и завтрашний день, под угрозой.
Такие или почти такие мысли будоражили Глеба, не давали ему покоя. Хотелось действовать, хотелось самому защищать свою страну, взяв в руки оружие. Быть причастным к зарождающейся новейшей истории, новой эпохе…
Павел Петрович устало выслушал Глеба. Снял очки, похожие на цифру восемь, тщательно и долго протирал, видимо обдумывая, что и как сказать одному из самых толковых и перспективных своих студентов, наконец, водрузив их на прежнее место, ответил:
— Видишь ли, паренек, — всегда, когда он чуточку волновался, то все студенты или молодые люди были для него либо пареньками, либо барышнями. — Я все понимаю: и международное положение, и патриотизм, и кипучую молодость, и долг, в конце концов. Но я позволю себе небольшую реплику на сей счет. Следует хорошо уяснить, друг мой, войны приходят и уходят. Войны — не что иное, как продолжение политики, а политика — вещь грязная. Никто и никогда не выходил из нее чистым. Мы-то с тобой, как историки это знаем. Далее. Раз военный, то, стало быть, должен убивать! Ты, молодой человек, готов?! Не доминирует ли в данном нашем случае форма над содержанием? Ведь быть в золотых эполетах, с одной стороны, красиво, а лишать кого-то жизни?!.. Я всю жизнь, можно сказать, занимаюсь историей, и она, тут уж ничего не поделаешь, вся держится на крови, на войнах и убийствах. Ты идешь делать историю. Поверь, будет всякое. Постарайся не писать ее кровью, не важно чьей, поскольку кровь, кроме всего прочего, обладает еще одним свойством: она пачкается и не смывается ни-ког-да! — тихо закончил профессор.
— Спасибо, Павел Петрович, — в тон профессору ответил Глеб. — Я постараюсь.
