— Ты сказки принесла?
— Угу. Вот сейчас начнём с самой первой и будем тысячу и одну ночь читать.
— Ух ты…
— В некотором царстве, в некотором государстве…
5
Посреди ночи бесовская сила подбросила Михаила Давыдовыча на топчане. Он буквально подпрыгнул, широко открыл глаза и осмотрелся. Понял, что уснул в каморке Макара, и мысленно выругался. Сколько они вчера попробовали дорогого алкоголя? Впрочем, неясную, но всё же хоть какую-то картину можно было составить по количеству початых бутылок текилы, коньяка, виски и ещё какой-то очищенной серебром водки. Зашли, что называется, напоследок в магазин. Потом Михаил Давыдович вспомнил Аню и очень пожалел, что не утащил её в свою квартиру, а позволил идти с этим правильным до изжоги воякой. Ещё этот, — Михаил Давыдович с ухмылкой посмотрел на спящего Макара, — потащил его от греха подальше за собой, прекрасно зная, в каком расположении духа проснётся профессор. Сколько раз приходилось здесь оставаться на ночь, но никогда не приходилось слышать, что Макар храпит или даже посапывает. Грудная клетка вздымалась едва-едва, отчего с первого взгляда могло показаться, что могильщик мёртв. «У клиентов научился», — зло подумал Михаил Давыдович, схватил первую попавшуюся бутылку и сделал несколько глотков из горлышка. Поморщился, постоял, ожидая живительного тепла в желудке, снова сделал несколько глотков и вышел на улицу.
Ночь и день, похоже, превратились в ленту Мёбиуса. Белая ночь и серый день — близнецы. Во всяком случае — двойняшки. Другое дело, что ночь почему-то женского рода, а день мужского. Тут можно было пофилософствовать, накрутить, так сказать, онтологических страстей или что-нибудь на тему влияния апперцептивности на сенсорную картину окружающей действительности. Хотя действительности ли? Эх, пропало звание академика…
В стоялом воздухе явственно припахивало сероводородом. Михаил Давыдович брезгливо поморщился и направился к допотопному деревянному строению, на котором бессмысленно было писать «М» и «Ж», потому как дверь была одна.
— Каменный… нет, деревянный век! — сказал Михаил Давыдович и сам порадовался своему остроумию.
Избавив организм от лишней жидкости, профессор с видом начальника решил прогуляться по кладбищенским аллеям, проведать старых знакомых, попробовать голос — пошалить ораторским искусством. Настроение у него было прекрасное, страхи отступили, нервы не шалили, свежий алкоголь приятно обжигал нутро, и неугомонная натура требовала хоть какой-то деятельности и удовольствий. Город мёртвых не возражал, напротив, Михаилу Давыдовичу казалось, что лица с овальных фотографий на памятниках, а то и высеченные на монолитах, смотрят на него с надеждой и обожанием.
— Ну что, жмурики, есть ли жизнь на Марсе? Или на сникерсе? — обратился к покойникам профессор. — Вы уже знаете: быть или не быть. Знаете и молчите. А раз молчите — сказать вам нечего. А может, не о чём? Кто там рассказывал о явлениях из загробного мира? Отзовись?
— Что, уважаемый Михаил Давыдович, молодая кровь покоя не даёт? — услышал профессор за спиной и не испугался.
— Какая же она молодая? — с возмущением повернулся он и увидел клыкастого эфиопа.
— Какая же она молодая? — повторил профессор. — При моём остеохондрозе, остеопорозе, камнях в почках и прочих хронических заболеваниях?
— Ну, так омолодить при наших возможностях не проблема, — приветливо осклабился бес.
— С кем не имею честь? — скаламбурил профессор.
— Меня зовут Джалиб. Я — старый друг Макара!
— А, это о вас рассказывал мне вечером Макар!
— Конечно же, он нарисовал меня жутким и ужасным…
— Конечно, — подтвердил профессор. — Ну и что вам, собственно, нужно?
— О! — обрадовался Джалиб. — Люблю деловых людей. Они сразу переходят к главному! Вы всегда так радуете, профессор, когда пылко выступаете на тему нераздельности добра и зла. Помните свою последнюю лекцию: «Смогло бы добро сиять своими достоинствами, не будь зла?» — повторил Джалиб голосом Михаила Давыдовича.
— Вы неплохо осведомлены.
— Сам в зале присутствовал, — потупил глаза Джалиб. — Мне бы вашу силу убеждения. Не всем папа даёт…
— Этому учиться надо. Знание — сила!
— Верно, уважаемый профессор. Бэкон именно это имел в виду.
— Так что вы от меня хотите и что можете предложить взамен? — профессор нахмурил лоб, придавая себе важности.
— Начнём с предложения. Вечная жизнь вас устроит?
— Эк вас растащило, дружище. Тут Конец Света на дворе, а вы мне такое предлагаете. Чувствуется подвох.
— Я предлагаю только то, что могу дать. Вы же понимаете условность времени, или вам, как последнему дикарю, надо объяснять подобные утверждения? Вы-то знаете, что человеческий мозг легко воспринимает то, что соответствует его позиции, и, напротив, отвергает и высмеивает то, что ей не соответствует.
— Последние исследования американских учёных показали, что религиозность человека вообще обусловлена устройством мозга, — со знанием добавил профессор.
— Вот! И это отрадно.
— Но это не значит, что я собираюсь принимать что-то из ваших уст на веру! — предупредил Михаил Давыдович.
— Что вы, никакой веры! — радостно забаритонил Джалиб. — Только научный подход. Итак. Вы отрицаете вечную жизнь?
— Ну, как бы вам правильно сказать, — засомневался половинчатый профессор, — не то чтобы сомневаюсь, просто в случае истинности Конца Света, а окружающая нас действительность некоторыми признаками начинает напоминать об этом неизбежном, с точки зрения многих религий, процессе, вопрос, скажем так, только в его фазе… — Михаила Давыдовича понесло, он готов был развернуть целую лекцию, но Джалиб вежливо его прервал.
— Глубокоуважаемый Михаил Давыдович, если время — субстанция, искусственно разбиваемая мыслящими существами на определённые отрезки — секунды, минуты, часы, месяцы, года, то в условиях вечности, как вы думаете, возможно ли выделить определённый отрезок и, условно говоря, заморозить его в определённом состоянии развития? Скажем, для индивида это будет момент счастья.
— Гм, — озадачился профессор.
— Вы находитесь в точке, эта точка гарантирует вам блаженство, все удовольствия, географически она, конечно же, будет ограничена, скажем, радиусом несколько сот километров… Но, — заговорщически подмигнул бес, — это не значит, что у вас там будет только одна женщина или только один напиток? Понимаете?
— Чем-то мне это напоминает «остановись, мгновенье, ты прекрасно», — вспомнил Гёте Михаил Давыдович.
— Да ну, — как от назойливой мухи отмахнулся Джалиб, — вы ещё Данте сюда притяните. Это же ненаучно! Не путайте литературу и науку!
— Гм, — снова забуксовал профессор.
И Джалиб не дал ему опомниться:
— Я, между прочим, то же самое Макару предлагал.
— А он? — поинтересовался профессор.
— Впал в сантименты. Разве он вам не рассказывал, какая у него была любовь?
— Так, в общих чертах.
— Так, в общих чертях… Такая девушка… Афродита, как говорят студенты, отдыхает…
— У вас есть фото? — глаза профессора сверкнули похотью.
— Да нет проблем! — Джалиб махнул рукой, ногти-когти вспороли пространство, и Михаил Давыдович узрел берег моря и Елену, выходящую из моря.
— Никогда… не видел… такой гармонии… — профессор с трудом подбирал слова, не в силах оторвать взгляда от видения. — Везёт же могильщикам. Он что — был с ней? Где она?
— В данный момент — нигде. Но будет там, если вы захотите. В растянутой до бесконечности минуте. И в этих рамках вы вправе добиваться от неё всего, чего душа пожелает.
— Она его любила?
— Ну, это у неё спросить надо. Частный вопрос, знаете ли. Он, не поверите, её на войну и знания променял.
— Идиот.
— Вы в этом сомневались?
— Конечно, сомневался и сомневаюсь! — разнервничался вдруг профессор. — У меня вообще такое чувство, что он всё наперёд знает. В голове у него энциклопедия… Брокгауза и Эфрона… и Большая Советская… Хотя никакой системы, похоже, у него нет.
— Ну так что, Михаил Давыдович? Товар берёте? Я ещё добавлю. Нимфы, знаете ли, так и плещутся у берега…
— И что я должен за это? — мотнул нечёсаной волошинской гривой в сторону исчезающего видения профессор.
— Пустяк. Убить свою светлую сторону. Окончательно, так сказать, с ней расстаться.
— Да это не проблема, — усмехнулся Михаил Давыдович, — я бы этого гада давно прикончил. Но что я для этого должен сделать, почтенный Джалиб? Удавиться или вскрыть себе вены? Суицид — это не из моей песни.
— Да что вы! Вам уже сегодня довелось быть добрым самаритянином. А такой полёт с колокольни намечался. Самоубийство в святом месте. Это, знаете ли, дорогого стоит…
— Да уж. Погорячился. Так что, если не самоубийство? — профессор спрашивал так, как спрашивает начальник подчинённого, и Джалиб ему старательно подыгрывал.
— Пустяк. Убить Макара.
