вырывать руку из его пальцев. На его лице застыло растерянное выражение.
Я привстала на цыпочки, подняла свободную руку, провела подушечками пальцев по его полной верхней губе, очертила «бантик» и грустно улыбнулась, вспомнив их прикосновения к моим губам.
— Мне было до смерти трудно порвать с тобой, Руне. Мне было до смерти трудно жить, не зная, как ты там, на другой стороне Атлантики. — Я запнулась. — Но ничто не ранило меня так, как твой поцелуй с другой девушкой.
Руне вздрогнул, побледнел, и щеки его сделались пепельно-серыми. Я покачала головой.
— У меня нет никакого права ревновать. Во всем виновата только я. Да, во всем. Но я все равно ревную, мне все равно больно. Так больно, что я могла бы, наверно, умереть от этой боли. — Я отняла руку от его губ. Заглянула просительно в его глаза. И добавила: — Поэтому, пожалуйста… пожалуйста… отпусти меня. Я не могу оставаться здесь сейчас. Не могу.
Руне не сдвинулся с места. На его лице ясно отпечатался шок. Воспользовавшись моментом, я вырвала руку из его пальцев и сразу же повернула защелку, открыла дверь, вырвалась в коридор и, не оглядываясь, не задерживаясь ни на секунду, прошла мимо мечущей громы и молнии Эвери и побежала.
Мимо Руби и Джори. Мимо Дикона и Джадсона. Мимо всех, собравшихся в коридоре посмотреть разворачивающуюся на их глазах драму. Мимо пьяных, едва державшихся на ногах ребят. Я бежала, пока не вырвалась из дому и бросилась в объятия прохладного вечера. И снова побежала. Изо всех сил. Подальше от Руне.
— Руне! — Тишину разрезал пронзительный женский голос, за которым последовал мужской: — Ты куда, дружище? Руне!
Что бы там ни происходило, задерживаться я не стала. Поворот вправо… вход в парк… Вход зиял темнотой, и сам парк освещался не очень хорошо, но, с другой стороны, через парк лежал самый короткий путь домой.
А я отдала бы все на свете, чтобы поскорее туда попасть.
Калитка была открыта. Обсаженная высокими темными деревьями, дорожка уводила меня в глубь парка.
Горели легкие. Болели ноги — бежать в балетках по твердому, жесткому асфальту было нелегко. Я повернула влево, к вишневой роще, и вдруг услышала за спиной шаги.
Страх дохнул в шею. Я оглянулась — за мной бежал Руне. Сердце заколотилось быстрее, но не от напряжения — его подстегнуло решительное выражение на лице Руне. Он быстро нагонял меня. Я пробежала еще немного и поняла — бесполезно. В вишневой роще, месте, которое мы оба знали очень хорошо, я перешла на шаг, а потом и остановилась. Секундой позже в рощу вошел Руне, и до меня донеслось его хриплое дыхание.
Я медленно повернулась и посмотрела на Руне. Он стоял, сжав голову обеими руками, и в его голубых глазах застыла мука. Разгоряченные, мы смотрели друг на друга — тяжело дыша, не говоря ни слова, — и даже воздух, казалось, дрожал от напряжения, как перед грозой.
Впившись взглядом в мои губы, Руне сделал два шага вперед и произнес одно только слово:
— Почему?
Вопрос прозвучал коротко и жестко.
В ожидании ответа Руне сжал зубы. Я потупилась и покачала головой. К глазам уже подступили слезы.
— Не надо… пожалуйста, не надо…
Он погладил меня по лицу. На его лице проступило хорошо мне знакомое упрямое выражение.
— Нет! Господи, Поппи. Зачем? Зачем ты это сделала?
Акцент и впрямь стал заметнее, да и сам голос изменился, погрубел, в нем даже появилась хрипотца. В детстве, за те годы, что Руне прожил здесь, его норвежский акцент сгладился, и теперь мне вспомнился тот день, когда мы встретились впервые возле его дома. Нам было тогда по пять лет.
Но теперь, увидев перед собой потемневшее от гнева лицо, я быстро вспомнила, что сейчас это неважно. Нам давно уже не по пять лет, и мы далеко не невинны. Слишком многое случилось с тех пор.
— Поппи, — не отставал он, подступая еще ближе и повышая голос. — Почему, черт возьми? Почему ты это сделала? Почему перестала отвечать? Почему вы все уезжали? Где вы были? Что, в конце концов, случилось?
Руне не мог стоять спокойно на месте и принялся ходить туда-сюда. Под футболкой взбугрились узлы мышц. Промчавшийся через рощу холодный ветер разметал длинные волосы. Он снова остановился передо мной.
— Ты обещала. Обещала, что дождешься меня. И все шло хорошо, пока однажды я позвонил, а ты не ответила. Потом я звонил еще и еще, но ты не отвечала. И даже строчки не написала.
Он подступил почти вплотную, едва не наступив тяжелым ботинком на мою балетку, навис надо мной и безжалостно повторил:
— Отвечай! Отвечай прямо сейчас! — От злости на его лице проступили красные пятна. — Мне нужно знать! У меня есть на это право!
Я даже вздрогнула от прозвеневшей в голосе агрессии. Сжалась от пропитавшего его гнева. Таким я Руне не знала. Передо мной стоял чужак.
Прежний Руне никогда бы не стал так со мной разговаривать. Но, опять-таки, это был уже не прежний Руне.
— Не м-могу, — чуть слышно, запнувшись, произнесла я и, подняв глаза, наткнулась на его недоверчивый взгляд. — Пожалуйста, Руне, не требуй от меня этого. Не надо. — Я сглотнула и, собравшись с силами, добавила: — Пусть все останется в прошлом. Пусть мы останемся в прошлом. Теперь у каждого свой путь.
Он отшатнулся, словно от удара, а потом рассмеялся. Только смех был не веселый, а злой, горький, дребезжащий от ярости.
Руне отступил еще на шаг, снова рассмеялся, а потом ледяным тоном потребовал:
— Говори.
Я потрясла головой, и он в отчаянии вскинул руки.
— Говори! — Голос прозвучал на октаву ниже и уже с угрозой.
На этот раз я уже не стала ни качать головой, ни трясти ею. Меня охватила печаль. Мне было больно видеть его таким. Он всегда был тихим и замкнутым. Его мама часто говорила, что Руне всегда отличался угрюмостью, и она боялась, что он еще принесет ей немало неприятностей. Срываться, а потом уходить в себя — такое замечалось за ним с детства. Он часто поддавался угрюмому настроению и по натуре склонялся скорее к негативному, чем к позитивному.
Но потом он нашел тебя, часто говорила миссис Кристиансен. Он нашел тебя, и ты научила его, своими словами и поступками, что жизнь не обязательно должна быть всегда такой уж серьезной. Что она — одно большое приключение, и прожить ее нужно в полную силу.
Да, его мать была права.
Глядя на него теперь, видя и чувствуя сочащуюся из него
