темноту, я вдруг поняла, что это и есть тот Руне, увидеть которого боялась миссис Кристиансен.
То темное, угрюмое, что было в нем от рождения, проявилось, вышло на поверхность теперь.
Склонность к тьме, но не свету.
Надо отвернуться. Оставить Руне наедине с его гневом.
Луна в сердцах — в улыбках солнце. Крепко зажмурившись и собрав силы, чтобы не впустить грозящую нахлынуть боль, я снова и снова повторяла мысленно эту бабулину мантру. Я защищалась от боли в груди, боли, говорившей то, чему не хотелось верить.
Что я сотворила это с Руне.
Система самосохранения наконец включилась; я сделала шаг вперед. И в тот же момент цепкие пальцы сжали мое запястье и дернули, заставив обернуться.
Темные зрачки расширились так, что от кристально-голубых радужек остались лишь тоненькие дужки.
— Нет! Стой здесь. Рассказывай. — Он перевел дыхание и, уже теряя контроль над собой, сорвался на крик. — Говори, почему, черт возьми, ты меня бросила!
На этот раз ярость выплеснулась с полной силой, и жестокие слова словно хлестнули по лицу. Роща задрожала и расплылась, и я не сразу поняла, что это слезы застили глаза.
Слезинка скатилась по щеке. Руне смотрел на меня твердым, мрачным взглядом.
— Кто ты? — прошептала я. Он не ответил, и только едва заметное напряжение в уголке глаза подсказало, что мои слова все же не остались не услышанными. — Кто ты сейчас? — Я посмотрела на его пальцы, все еще сжимавшие мое запястье. Горло сдавило, но мне еще достало смелости поднять голову и посмотреть ему в лицо. — Где тот Руне, которого я любила?
Внезапно, словно обжегшись, он оторвал пальцы от моей руки и, не сводя с меня глаза, рассмеялся — громко, зло, гадко.
— Хочешь знать, куда подевался твой Руне? — Он бережно погладил меня по волосам. Жест получился удивительно мягким в сравнении с той злобой, что звучала в голосе. Взгляд скользнул по моему лицу, но обошел глаза. Он скривил презрительно губы. Как будто мой Руне был кем-то недостойным. Как будто мой Руне не заслуживал моей любви. Потом посмотрел мне в глаза, и от этого взгляда, жестокого и требовательного, у меня мурашки побежали по спине. — Тот Руне умер, когда ты бросила его, — прошептал он.
Я снова попыталась пройти, но Руне опять преградил мне путь. По его глазам было видно, что он не собирается отпускать меня просто так, что у него совсем другие планы и что мне не уклониться от обжигающего жара его жестокости.
— Я ждал тебя. Ждал и ждал, когда же ты позвонишь, объяснишь. Я обзвонил всех, кого знал здесь и кто мог бы помочь найти тебя. Но ты исчезла. Уехала присматривать за какой-то больной тетей, о существовании которой я и не слышал. Твой отец не желал со мной разговаривать. Все мои звонки тебе блокировались. — Руне прикусил губу. Я видела — ему больно. Это чувствовалось в каждом слове, в каждом жесте.
— Я говорил себе, что надо потерпеть, что ты все объяснишь в свое время. Но дни складывались в недели, а недели — в месяцы. И надежда ушла, а пришла боль. Я впустил в себя тьму, вызванную тобой. Прошел год, пришел второй. Звонки и письма оставались без ответа, и постепенно боль охватила меня всего, так что от прежнего Руне не осталось ничего. Я больше не мог смотреть в зеркало и видеть того Руне. Не мог быть прежним Руне. Потому что у того Руне была Поппимин. У того Руне было целое, из двух половинок, сердце. Но твоя половинка ушла от меня. Ушла, оставив с тем темным, что было во мне и что пустило корни без тебя. Тьма. Боль. И вагон злости.
Руне наклонился. Его дыхание коснулось моего лица.
— Ты сделала меня таким. Руне, которого ты знала, умер, когда ты поступила, как стерва, и нарушила все, какие только были, обещания.
Я отшатнулась и попятилась. Слова ударили в сердце, как пули. А Руне наблюдал за мной, ничуть не раскаиваясь, не чувствуя за собой никакой вины. Я не видела в его взгляде ни капельки сочувствия — только холодную, ледяную, жестокую правду.
Он говорил то, что думал.
И тогда, следуя его примеру, уже я дала волю чувствам и уступила поводья гневу. Я бросилась вперед и обеими руками толкнула его в грудь. Как ни странно, он сделал шаг назад, но тут же опомнился и вернулся на прежнюю позицию.
Но и я не остановилась.
Я бросалась на него снова и снова. Горячие слезы текли по лицу, а я опять и опять толкала его в грудь. Руне не отступал, и тогда я ударила его кулаком. Удар пришелся в грудь, и мышцы под футболкой мгновенно отреагировали, приняв его на себя, а с моих губ сорвался всхлип, и вслед за ним хлынуло все, что накопилось внутри.
— Ненавижу! — крикнула я так громко, как только могла. — Я тебя ненавижу! Такого, каким ты стал, — ненавижу! Ненавижу его! Ненавижу тебя!
Задохнувшись собственными криками, обессиленная, я отступила на шаг, споткнулась, отступила еще.
Он продолжал буравить меня злым, неуступчивым взглядом, и тогда я, собрав остатки сил, крикнула:
— Я спасала тебя! — И, отдышавшись, уже негромко добавила: — Я спасала тебя, Руне. Спасала от боли. Не хотела, чтобы ты мучился от бессилия, как все другие, кого я любила.
Его русые брови сдвинулись к переносице, вытянувшись над глазами в одну строгую линию. На прекрасное лицо набежала тучка замешательства.
Я отступила еще на шаг.
— Я не могла… не хотела, чтобы ты знал… что будет со мной… Не хотела, чтобы переживал вдалеке от меня… страдал оттого, что не можешь помочь. — Я снова всхлипнула и, не выдержав, разрыдалась.
Потом, успокоившись и откашлявшись, я подошла к стоявшему неподвижно, словно статуя, Руне и положила ладонь ему на грудь.
— Мне пришлось бороться. Пришлось отдать этому всю себя. Ты не представляешь, как я хотела, чтобы ты был рядом. — Мокрые ресницы быстро высыхали на прохладном ветру. — Ты бы бросил все и попытался попасть ко мне. Ты ненавидел своих родителей, тебе не нравилось жить в Осло — я слышала это каждый раз, когда мы разговаривали. Ты так ожесточился. И что бы ты со всем этим делал?
Голова раскалывалась от боли. Я знала, что должна уйти. Оставить все и уйти. Руне стоял как вкопанный и, по-моему, даже не моргал.
— Мне надо идти. — Я положила руку на грудь, зная заранее, что окончательно разобью себе сердце тем, что скажу сейчас. — Давай поставим точку. Оставим
