class="p1">— Я сказал «убирайся»! — Я поднялся кое-как на ноги.
Отец взглянул на маму, потом снова на меня. Я стоял, сжав кулаки, едва сдерживая бурлящий внутри гнев.
— Руне, послушай. У тебя шок, тебе сейчас больно…
— Больно? Больно? Ты же ни черта не понимаешь! — взревел я и сделал шаг к двери. Мама тут же поднялась и попыталась преградить мне путь, но я шел напролом. Отец взял ее за руку и вытолкнул в коридор, после чего прикрыл дверь.
— Убирайся к чертовой матери, — прошипел я со всей ненавистью, скопившейся во мне к этому человеку.
— Мне очень жаль, — прошептал он, и по его щеке покатилась одна-единственная слезинка. Какая наглость! Стоять передо мной и лить слезы!
Да какое он имеет право!
— Не смей! — предупредил я. — Не смей стоять здесь и плакать. Не смей говорить, что тебе жаль. У тебя нет на это никаких прав. Это ты увез меня. Ты оторвал ее от меня. Ты держал меня там, когда она заболела. И теперь… теперь… когда она уми… — Я не смог договорить. Не смог произнести это слово. Я бросился на отца и принялся колотить его по груди.
Он попятился и наткнулся на стену.
— Руне! — крикнула из коридора мама, но мне было не до нее. Я схватил отца за воротник, притянул его к себе и прохрипел прямо ему в лицо:
— Ты увез меня на два года. И, потому что меня не было рядом, она порвала со мной, ради моего же блага. Она спасала меня. Меня. Она оберегала от боли, потому что я был далеко и не мог утешить ее, поддержать, когда ей было больно. Ты сделал так, что я не смог быть с ней, когда ей было плохо. — Горло перехватило, но я все же добавил: — А теперь уже поздно. Ей остались месяцы… — На большее меня не хватило. — Месяцы… — Я опустил руки и отступил, не справившись с болью и слезами.
— Этого не возвратить. — Я повернулся к нему спиной. — И этого я никогда тебе не прощу. Никогда. Не хочу больше тебя знать.
— Руне…
— Уходи, — рявкнул я. — Убирайся из моей комнаты и из моей жизни. Все. Конец. Будь ты проклят.
Я слышал, как закрылась дверь. В доме стало тихо. Но в моих ушах тишина звучала криком, как будто кричал сам дом.
Отбросив назад волосы, я свалился на матрас и прижался спиной к стене. Время шло. Минуты или часы. Я смотрел в никуда. В комнате было темно, если не считать света от маленькой ночной лампы в углу, как-то пережившей устроенный мной погром.
Я перевел взгляд на висевшую на стене фотографию. Нахмурился. Ее ведь там не было. Наверно, фотографию повесила мама, когда прибирала в комнате и раскладывала мои вещи.
Я смотрел и не мог отвести глаз. Смотрел на Поппи, танцующую в вишневой роще, украсившейся ее любимыми цветами. Вытянув к небу руки и закинув голову, она кружилась и смеялась. До моего отъезда оставалось тогда несколько дней.
Сердце сжалось от боли. Поппимин… Девушка, заставлявшая меня улыбаться. Девушка, убегавшая в вишневую рощу, танцуя и смеясь.
Та, которая сказала держаться от нее подальше. Будем держаться подальше друг от друга: я — от тебя, ты — от меня. Не будем ворошить прошлое. Но я не мог. Не мог оставить ее. Она не могла оставить меня. Я нужен ей, и она нужна мне. И плевать, что она там сказала. Я не оставлю ее сражаться с болезнью в одиночку. Не могу.
Не дав себе времени передумать, я вскочил и метнулся к окну. Бросил взгляд на окно напротив и, отключив голову, положился на автопилот. Стараясь не шуметь, я открыл окно и выбрался наружу. Сердце и ноги работали в тандеме. Я пробежал по лужайке между домами. Остановился. Перевел дух. Подсунул руку под створку. Потянул. Створка подалась.
Открыто.
Как будто и не было этих двух лет. Я осторожно забрался в комнату и закрыл за собой окно. Теперь его закрывала штора, которой не было раньше. Я сдвинул ее в сторону, сделал шаг вперед и остановился, обводя взглядом знакомую комнату.
В нос ударил сладковатый аромат духов. Тех, которыми всегда пользовалась Поппи. Я закрыл глаза, отгоняя легшую на грудь тяжесть, а когда открыл, увидел спящую Поппи. Она лежала в постели, в тусклом свете ночника, и до меня доносилось ее ровное, тихое дыхание.
Внутри все обвалилось. Как она могла подумать, что я останусь в стороне? Даже если бы ничего не сказала, не объяснила, почему оборвала все связи, я бы вернулся к ней. Нашел путь. Пусть через боль, обиду и злость, меня влекло к ней, как мошку на свет.
Но в стороне я бы остаться не смог.
Я смотрел на нее и не мог насмотреться — поджатые во сне розовые губы, разрумянившееся лицо, — но потом в грудь как будто воткнули копье. Как напоминание о том, что скоро я ее потеряю.
Потеряю единственное, ради чего живу.
Я пошатнулся, сопротивляясь этой мысли, не желая принимать ее. Слезы упали на щеки. Под ногами скрипнули старые половицы. Я крепко зажмурился, а когда открыл глаза, Поппи смотрела на меня с кровати сонными глазами. Потом, разглядев меня получше — со слезами на щеках и горечью в глазах, — она сморщилась, словно от боли, и раскрыла объятия.
Все произошло само собой. Инстинктивно. Сработала та сила, та неукротимая сила, которой обладала только Поппи. Едва она раскинула руки, как ноги сами понесли меня вперед и подкосились, как только я добрался до кровати. Колени ударились о пол, и голова упала ей на живот. И тут меня прорвало, словно дамбу. Слезы хлынули потоком, и Поппи обняла меня за шею.
Я тоже обнял ее, обхватил что было силы за талию. Она гладила меня по голове, а я ничего не мог с собой поделать. Меня трясло, и слезы скоро промочили ее ночную рубашку на бедрах.
— Ш-ш-ш… — прошептала Поппи, тихонько меня баюкая, и ее шепот прозвучал в моих ушах музыкой рая. — Все хорошо. — Она меня утешала! Но боль не утихала, и горечь оставалась горькой.
Я сжимал ее так сильно, что даже подумал в какой-то момент, что она попросит отпустить. Она не попросила, а я не отпустил. Не мог. Не смел. Боялся, что когда подниму голову, ее уже не будет.
А она нужна была мне здесь.
Со мной.
— Все хорошо, — повторила Поппи. Я поднял голову, и мы наконец посмотрели друг другу в глаза.
— Нет, — прошептал я. —
