– Как это? Как это не до меня? Меня же уволят. На что же я буду жить? Что же мне снова на рынок идти работать, да? Найдите мне аккумуляторы, ну, пожалуйста, найдите... – у нее из носа потекли сопли, и она громко втянула их назад, уже сама неспособная понять – играет она или так переиграла, что поверила самой себе.
– Давайте быстрей пропуск, – сказал Косову мужчина, протягивая руку. – Вот вам печать, и увозите эту сумасшедшую поскорее отсюда.
– А как же аккумуляторы? – заныла Наташа. – Триста шестнадцатый элемент...
Мужчина выбежал из автобуса. Наташа открыла окно, высунула в него голову и закричала: «Так я не поняла! Где же можно купить аккумуляторы?!»
– Езжай! Езжай! – замахал тот водителю.
Водитель нажал на газ, автобус сорвался с места.
Наташа посмотрела на матерей. Они онемели. Косов молчал. Она села на переднее сиденье. Слов больше не было, и по автобусу расползлась тишина. Они ехали на полной скорости и в полном молчании. Хорошо, что француз вчера забыл свои аккумуляторы...
Их могли остановить на любом блокпосту и пересчитать пленных. Едва выехав из Шали, автобус встал на обочине. Водитель вышел, набрал полную пригоршню глинистой грязи и размазал ее по одному из боковых окон. И так – нагибаясь, зачерпывая грязь – он двигался дальше, пока не замазал все окна. Чтобы никто не смог заглянуть внутрь... Он снова занял место у руля и повел автобус дальше, не оставляя без внимания ни одной большой лужи. Въезжал в них, поднимая брызги мутной грязи. Грязь ударялась о стенки и стекла автобуса, стекала по ним густыми каплями. Грязный железный коробок на колесах останавливался, подбирая на дороге голосовавших прохожих – чем больше людей, тем сложнее их сосчитать. Такого грязного автобуса Наташа еще никогда не видела.
На одном из блокпостов в автобус зашли боевики. Наткнулись на сумки, сложенные между кресел.
– Уберите сумки. Дайте пройти...
– Куда убрать? На голову себе положить?! – закричали женщины – чеченки, которых подобрали по дороге. Нагруженные большими клетчатыми сумками, одетые в толстые, вязанные из ковровых ниток кофты, они ехали за товаром в Назрань.
– Отсюда вам не видно?! Туда-сюда только сумки перекладывай на каждом блокпосту! Ничего убирать не будем! Хватит!
Салон автобуса был забаррикадирован сумками – не переступить, не разглядеть, не сосчитать. Боевики выходили, и автобус ехал дальше, пока, наконец, не пересек границу, за которой начиналась территория, занятая российскими войсками. Тогда послышались первые голоса. Наташа взяла фотоаппарат и пошла по проходу, перешагивая через сумки. Сняла, как мать большими пальцами давит освобожденному сыну вшей. Та пригрозила ей – этого снимать не надо, некрасиво. Въехали в Карабулах, по дороге высаживая случайных пассажиров. Автобус остановился у школы.
– Внимание! – громко объявила Наташа, вставая. – Мне нужна съемка! Сидите тут, никуда не уходите! А я сбегаю за остальными мамашками! Француза – не пускать!
– Все сделаем, как скажешь, – пообещали матери, для которых Наташа после выступления со сценой «аккумуляторы» стала героем дня.
– Делайте все, как скажет Наташа, – сказал матерям Косов, вставая с места. – Что скажет, то и делайте. Потому что француз... От сволочь. От трус. Испугался без каски и бронежилета. Пресса называется. М-м-м-м...
Усмехаясь и сверкая лампасами, он вышел из автобуса.
– Иванова, Петрова, Цой! Есть тут такие?! – закричала Наташа, вбегая в спортзал. – Не волнуемся. Все хорошо. Все очень хорошо. В обморок не падаем. Выходим по одной...
Вот это был кадр. Мать входит в автобус и видит своего сына. Как эту сцену передать словами? Как? Только на фото. И только. Она бросается к нему, а он сидит, не встает, глядит на нее: «Ма-ма». Она кладет голову ему на плечо, он прижимается к ней. Меховая ее шапка съехала на затылок, открыла глубокие морщины на лбу и давно не крашенные волосы. Она сжимает руку в кулачок, он получается у нее каким-то маленьким, таким, как ни ударь, больно не будет. И трясет им. А кому трясет, чего трясет – непонятно... Где моя авоська? На, сыночек, ешь, мое сердце.
– Следующая! – командует Наташа.
В автобус входит вторая мать... А за ней – француз.
– Пшел вон! – орут на него женщины. – Пшел вон!
Француз отступает, напуганный непонятной реакцией русских женщин. А Наташа снимает – снимает пенку с материнских эмоций. Пройдет десять минут со встречи, и таких кадров уже не снять – пенка осядет. Тогда можно пускать француза. Заходит третья мать. А за ней – вереница других.
– Вы не видели моего сына? – Женщины протягивают освобожденным фотографии. Тревожно вглядываются в их лица. А где же их сыновья?
На следующий день Наташа снова приехала в Назрань к Косову.
– Ну, что, когда поедем еще пленных освобождать? – спросила она с порога.
– Понравилось? – поднял он на нее тяжелые черты.
– Понравилось, – согласилась Наташа.
– Так вот, – ответил он ей, и в голосе его зазвучала торжественность. – Можешь считать, что на этом твоя работа в Чечне закончена.
– Почему? – Она-то считала, что ее работа только начинается.
– Потому что мы украли пленных, и ты должна это понимать. И потом нам не на кого их менять. Российские военные боевиков в плен не берут – сразу убивают. А тех, кого они ловят на блокпостах, боевики сами расстреляют за то, что не поддерживают Дудаева. Поняла?
Наташа кивнула. Не стала спорить. Зачем? Какая ей разница – кто оппозиция, а кто за Дудаева. Она предпочитала в тонкости не вдаваться. Ее дело – снимать. В тот же день она вернулась в Карабулах, забрала из спортзала свои вещи и на попутках отправилась в Шали.
– Вот она! Явилась! – встретил ее у комендатуры мужчина, вчера отмечавший их пропуск. – Мы тебя ждали. Пошли к Мовсаеву. Там ему все расскажешь.
– Здрасти, – сказала Наташа, входя в кабинет начальника контрразведки Абу Мовсаева. Дурочку она уже включила.
– Так-так, присаживайтесь, – Мовсаев указал ей на стул. – Зачем пожаловали?
– А я это... поснимать тут приехала. А говорят, сначала в комендатуре надо отметиться...
– А лучше расскажи-ка мне, сколько вы с Косовым вчера пленных взяли... – строго сказал Мовсаев.
– Ну, так, я не помню... Человек пять или шесть. Надо пленки проявить и посчитать, сколько их было, – такими же глазами Наташа смотрела на покупателей, пришедших на рынок возвращать ей туфли разных размеров.
– Только я ведь, понимаете, я ведь почти ничего не сняла. Я ж аккумуляторы-то забыла! На подоконнике в Доме Правительства.
– Вот-вот, опять она про свои аккумуляторы! – замахал на нее вчерашний мужчина. – Она мне голову заморочила, я пленных не посчитал! Вот расскажи ему, что ты мне вчера рассказывала.
– Значит, так, – начала Наташа. – Приехала я, значит, снимать обмен пленными, а аккумуляторы-то у меня сели. А запасные я на подоконнике в Доме Правительства оставила. И представляете, я ведь совсем ничего не сняла! И вот приехала снова – думаю, вдруг еще пленных будут менять.
– Ладно. Она же глупая. Что с нее взять? А с тобой я еще разберусь, – сказал Мовсаев своему помощнику, а потом снова обратился к Наташе: А ты Косова еще увидишь?
– Ко-неч-но!
– Так вот передай ему, пусть приедет, я ему еще пленных дам... Десять человек...
– Правда?!
– Правда. Пусть только приедет. Сам лично ко мне приедет. Нет, скажи ему, двадцать отдам!
– А можно я буду это снимать?
– Ко-неч-но!
– А сейчас устрой ее куда-нибудь на ночлег, – приказал Мовсаев помощнику, – а-то она такая глупая...
Наташа ночевала в доме, в котором жила небольшая семья – муж с женой, двухлетняя дочь и старая бабушка, которая уже не вставала с постели, прела под стеганым одеялом. Вечер был тихим. Молодая хозяйка принесла десяток яиц и приготовила на ужин оранжевую яичницу.
– Яйца свои, – похвасталась она, – желтки у них яркие, не то что бледные магазинные.
– Почему вы отсюда не уедете? – спросила Наташа.
– Куда мы поедем? У нас тут хозяйство – куры...
– И много кур?
– Так пять же!
– Вы сидите в подвале и каждый день рискуете жизнью ради пяти кур? – удивилась Наташа.
Поев яичницу, она решила, что это ей – человеку из другого мира – не понять ценности кур. Они, между прочим, несут яйца, кормят своих хозяев оранжевой яичницей. Когда война, смерть, голод и безработица, ценностью может стать и одна курица – все зависит от обстоятельств.
В ту ночь, лежа на матрасе, постеленном на полу, Наташа думала о том, что в Шали есть госпиталь, а она в нем еще не была. Что в госпитале могут быть раненые российские солдаты, а она о них ничего не знает, и, может быть, их матери думают, что их уже нет в живых. Нужно проверить, но спрашивать у местных потихонечку, выведывать осторожно, чтобы не вызвать подозрений. Тогда она еще не знала, что заниматься этим будет в течение нескольких лет. Звонить матерям: «Ваш сын жив...» Вслушиваться в треск, шорох, помехи. Скомканно отвечать: «Не за что».
