Особо следовало бы отметить интересный приём, использованный автором для конструирования фабулы своей книги – популярный в наше время интерактивный формат. Критика не страшит перспектива остаться наедине уже со своими собственными критиками из интернета. Он умеет выслушивать мнение оппонентов (способность, которая сейчас, кажется, полностью нами утрачена; это особенно заметно в политических сварах и драках на ТВ, которые там называются политическими дебатами; да и в быту тоже... того-с), он не боится признавать свои огрехи и даже (не без юмора) цитирует довольно-таки нелицеприятные высказывания в собственный адрес, например: "Какой несерьёзный подход автора к составлению списка!", "Вы мелюзгу поэтическую пристегнули в список", "А вот Бродский – это мертвечина", "Г-н Бондаренко! Вы меня просто разочаровали, я всё-таки думал, что Вы серьёзный человек" и т.п. Читателю было бы небезынтересно услышать "глас народа", познакомиться с неожиданными поворотами, например, к бардам и рокерам (А.Башлачёв, И.Кормильцев, Я.Дягилева), сравнить предлагаемые интернетчиками собственные списки с перечнем автора: ведь его книга рассчитана не только на высоколобых интеллектуалов, но и на массового, "среднего" (ох, как мне эти слова не нравятся, но других, к сожалению, не нашёл) читателя, ещё не утратившего вкуса к русскому художественному слову.
А.С. Пушкин сравнивал литературу с лесом, где наряду с мощными дубами, высокими соснами, стройными берёзками и красавцами клёнами можно найти кустарники, засохшие деревья, молодую поросль и даже мхи и лишайники (признаемся по секрету, что великий поэт допускал даже существование мухоморов, непременных атрибутов любого русского леса, в том числе и литературного). Традиция выстраивания литературного ландшафта из имён и произведений была заложена ещё М.В. Ломоносовым, а затем развита "неистовым" Виссарионом Белинским. Следуя этой старой традиции, В.Бондаренко возвращает ей то живое и важное значение, которое она имеет не только для развития – но уже для спасения русской литературы и от "нашествия иноплемённых" с Запада, и от собственного малокровного угасания, но прежде всего – от народного беспамятства, от превращения нас в манкуртов, "Иванов, родства не помнящих".
ЦАЙТИН (династия Тан) ПЕСНЯ О КУКУШКЕ
Превратилась невинная душа погибшей девочки в кукушку,
Что всё плачет на ветру в дальнем-далёком лесу.
По весенним травам прошёл кровью плач её горький,
Полегли весенние травы от печали по ней.
Разлился-пораздался в лунной ночи плач её горький,
Скрылся месяц под волны от печали по ней.
И страж на границе от плача кукушки рыдает,
И сон в красном тереме плачем кукушки развеян.
И едва ли найдётся настолько печальная песня,
Чтоб поведать о том, что творится на сердце скитальца.
И когда же на родину будет судьба мне вернуться?
Путь домой пролегает по тропам опасным и через глубокие реки...
перевод: Ван Цзунху, А.А. Бочкарёва
Владимир БОНДАРЕНКО ЛЮСЕНЬКА...
Не стало Люси Прохановой, не стало нашей заботливой и любящей всех матушки.
Я очень сочувствую своему другу Александру Проханову, тяжело ему будет теперь одному. Дай Бог, чтобы дети и внуки достойно помогали. Переживания за ставшего одиноким друга не оттеснили в моём сознании мысли о самой Людмиле, нашей давно и хорошо знакомой Люсеньке. И в прохановском миру, в прохановском дружном семейном роду у Люси всегда было своё особое место.
Яркая, добрая, заметная и на дружеском пиру, и в ином женском проявлении своём русская красавица. В ней был заложен огромный запас любви к людям. Может быть, это и было её главной особенностью, главным качеством: для всех домочадцев, родственников, для всех друзей мужа она находила свой запас любви.
Я хорошо помню её ещё по нашим посиделкам "сорокалетних" в моём укрывище на станции "Правда" в начале восьмидесятых годов, задолго до перестроечного разорения страны. Не было тогда ещё и нашей надоедной вражды писательских кланов и группировок. На станцию "Правда" приезжали Саша Проханов с Люсей, Толя Курчаткин с Верой, Володя Личутин, Володя Маканин, Саша Бобров, Валя Устинов, Владимир Гусев, Руслан Киреев с Аллой. Как уж они набивались в мою квартирёнку, представить нынче трудно, но веселились, танцевали, пели песни, звучали гитары. Люся – молодая, пышнотелая, и тогда была душой всего общества. Помню, как под её песни прикорнул у неё на плече утомлённый излияниями Личутин, помню, как любила она мелодию "Ленивый ковбой" и радостно кружилась в танце под эти народные, хоть и американские наигрыши.
Никогда Люся не была в тени у своего прославленного с молодых лет супруга. Художница по натуре, по дарованию, да и по образованию, она осознанно посвятила себя семье и мужу. Впрочем, её дар переняли и все дети, Вася, Андрей, Настенька. Может, она бы и стала неплохим дизайнером, организатором, педагогом. Но их семья, при всём прохановском авангардизме, при устремлённости детей в современность, – была самой что ни на есть традиционной русской семьёй. И её дар чисто русского служения своим детям, своему мужу, всей семье часто поражал знакомых. Никакого чувства недоданности, мол, ради вас наступила на горло собственной песне, мол, помните моё служении, мою преданность семье, – ничего подобного у Люси никогда не чувствовалось. В юности она легко снималась с места и отправлялась с мужем в путешествия по России. Была гостеприимной хозяйкой и всегда радовалась людям, которых перебывало у них множество, прежде всего в тот период, когда Прохановы жили в самом центре Москвы. По молодости и я не раз, слегка загуляв, опоздав на последнюю электричку, оставался ночевать в прохановском поднебесном улусе. И хоть бы какой взгляд укоризны со стороны хозяйки. Люся всегда была рада всем. Её переполняла любовь к миру, к Москве, к русской природе, к простым и не очень простым людям. Вот уж верно, православный характер.
Наверное, зная её жизнь и в молодости, можно было предсказать, что Люсю потянет к православию, к молитвенной поступи жизни. Не будь у Люси большой семьи, вполне могло бы случиться, что она ушла бы с возрастом в монастырь. Но ей и так были даны немалые обеты. Дети росли, у них появлялись семьи, рождались её внуки, из Москвы они перебрались в подмосковный дом, а там своё большое хозяйство; муж вечно на работе, в командировках по всем горячим точкам. Как Люся переживала за своего Сашу, когда он месяцами проводил то в Афганистане, то в Никарагуа, то где-то в Африке. Сколько молитв было прочитано, сколько поклонов… Её заботливой молитвенности хватало и на всех друзей мужа. Когда меня свалил инфаркт и начались операции, Люся много раз звонила моей жене, спрашивала, как я там, и каждый раз говорила: "Я молюсь за Володю каждый день…". И это были не пустые слова.
Люся заботилась о других до самого своего конца. Уже зная о своей страшной болезни, уже пройдя не один курс лечения, они не отъединялась от мира, не уходила в отрешённость. Кто же будет за мужем заботиться, кто будет внуков привечать, кто будет гостей обильным обедом кормить, кто будет за хозяйством следить? А тут и матушка мужа, почти девяностолетняя и почти беспомощная, и о ней надо позаботиться, обиходить. О болезни и думать было некогда.
Вот этим и спасалась до самого конца – своим служением Богу, своей воцерковлённостью, и своим служением семье, всем близким своим. Унывать себе никогда не позволяла. Помню, где-то в феврале этом, на нашем общем дружеском застолье в Москве, весело разговаривала она с Дусей Личутиной, пела песни, вспоминала забавы молодости. Всех успевала своим вниманием обогреть, и боевитого Эдуарда Лимонова, и молодого Захара Прилепина, и народного мстителя Виктора Пронина… Какое уж тут уныние. А ведь, все уже знали о тяжёлой Люсиной болезни, но даже неудобно было спрашивать её, сочувствовать, переживать за неё. Это Люся всегда за всех переживала...
Великий характер стойкой русской женщины. Верна мужу, верна семье, верна Богу.
Люся, как великая наша праведница, как бы брала на себя грехи всех своих близких, отвечала перед Богом за всех, переживала за нас и в буйной молодости нашей, и в августе 1991, и в октябре 1993 года. Свои тихие молитвы она возносила и за Россию, она до конца боролась за неё.
Люся Проханова умела любить, Люся умела и прощать. Она заступалась за нас за всех перед Богом.
