Полибий вскоре прибежал с сообщением, что Целер отбыл на форум в сопровождении толпы паразитов. Путь свободен, идти недалече: вся знать селилась на Палатине, стена к стене.
— Госпожа ждет тебя в малом атрии, — сообщила служанка и бросила на Клодия влюбленный взгляд — хоть сейчас хватай девчонку и веди в спальню. И не боится сестрица держать подле себя таких милашек! Да ничего она не боится! Красавицу Клодию ненавидят, ей завидуют, многие утверждают, что презирают ее. Но все только о ней и говорят. Сколько молодых римлян от нее без ума!
— Привет, братец! — Супруга Метелла изобразила улыбку. — Как поживает консул, жену которого ты соблазнил?
Она рассматривала разбросанные на ложе отрезы дорогих тканей — серийский[83] шелк и тончайшая шерсть — решала, какой подойдет для нового наряда. Накидывала ткань на плечи и тут же бросала на пол, ей все не нравилось: шерсть казалась старомодной, шелк — слишком легким для нынешнего холодного времени. Служанка поворачивала большое серебряное зеркало и притворно ахала от восторга, когда хозяйка драпировалась в новую ткань.
— Сестричка! — Клодий поцеловал ее в губы. — Надо полагать, ты интересуешься, как поживает Цезарь!
— Иди! — бросила она служанке. — И не смей подслушивать за дверью.
Нелепое предупреждение. Кто же из слуг не прикладывает ухо или глаз к любой щелке?
— Так ты о нашем герое! Видишь ли, сейчас в Риме есть только один человек, с которым можно иметь дело, — это Цезарь. Остальные ни на что не пригодны. Пусть оптиматы воображают себя лучшими, теперь нет ни лучших, ни худших, все одинаково продажны и бездарны. Неподкупный Катон так хотел, чтобы Цезарь не прошел в консулы, что подкупал избирателей в пользу Марка Бибула. Говорят, Катон испытывал страшнейшие муки совести по этому поводу, и ему являлся призрак его предка, того Катона Цензора, чья совесть чиста, если не считать, что на ней — все убитые при штурме Карфагена и разрушенный цветущий город. Мне всегда было жаль честных людей — они так долго терзают себя, прежде чем продаться, и делают это так неумело, что не получают никакой выгоды от своего падения и — что еще печальнее — никакого удовольствия.
— Мне тоже жаль честных, — улыбнулась Клодия. — Я давно заметила, что матроны, которые слишком дорожат своей репутацией, всегда заводят самых подлых и уродливых любовников.
Клодий хмыкнул:
— Так что честным лучше не пользоваться оружием подлецов и оставаться всегда честными. Я записал все соображения по этому поводу и послал Катону целый свиток. Он при встрече обозвал меня мерзавцем. Вот и делай после этого людям добро. Кстати, как поживает твой муженек? Что-то он не торопится отбыть в Галлию и оставлять тебя в Риме одну.
— Он собирается взять меня с собой! — гневно нахмурила брови Клодия. — Я сказала, что хочу остаться, а он — в крик… — Она поджала губы. Да, скандал вышел ужасный. Кто бы мог подумать, что Метелл еще способен ревновать! Она была уверена, что после стольких лет брака он смирился с тем, что подле жены постоянно вьются два или три молодых и пригожих шалопая.
— Да ну! Какой нехороший. В прошлый раз ездил в Галлию без тебя — и был доволен. Галлия — не слишком богатая провинция, но, уверен, тебе там понравится. Правда, мужу твоему нельзя будет ездить в Италию дальше речонки Рубикон, как наместнику провинции. А тебя одну любящий муж вряд ли отпустит — времена нынче неспокойные, незачем красивой молодой женщине разъезжать по дорогам. Но это не важно, я буду писать тебе письма, рассказывать, что творится в Риме, все последние новости: что сказал Цицерон, что ему ответил Гортензий Гортал. Тем более что я собираюсь сделаться народным трибуном. — Сестрица в ярости стиснула зубы. — Я вышлю тебе все тексты моих речей.
— Заткнись. Вместо того чтобы издеваться, сделал бы что-нибудь! — Клодия упала на стул, на глаза навернулись слезы, губы задрожали. Да ну! Неужели эта женщина способна плакать? Кто бы мог подумать!
— Я же предлагал тебе, и не раз: уговори Метелла отказаться от провинции. Но ты меня не слушаешь. Ну что ж, поживешь немного в Галлии. К сожалению, в провинции нет лавок с дорогими тканями, как на Тусской улице, — Клодий поднял отрез серийской ткани, прижал к щеке, улыбнулся и выпустил струящийся шелк из пальцев, — и лавок драгоценных камней.
В соседней комнатке послышался шорох. Клодия сделала вид, что ничего не слышит. Значит, там не служанка, иначе бы сестрица побежала проверять, не разбила ли неловкая девчонка драгоценную вазу или статуэтку.
— Говорят, уроженки Галлии очень даже ничего, белолицые и все сплошь блондинки с голубыми глазами. Твоему мужу они понравятся, — продолжал невинным тоном Клодий; при этом он взял руку сестры и перебирал ее пальчики, унизанные дорогими кольцами.
Красавица была в бешенстве. Грудь ее под тончайшей шерстью так и вздымалась.
— Я бы хотел помочь тебе, сестрица, — шепнул Клодий. — И, кстати, кто там в спальне? Служанка? Или ухажер? Говорят, у тебя появился новый воздыхатель-поэт? Подожди-ка, я вспомню его имя. А, ну да! Катулл! Гай Валерий Катулл из Вероны.
— Ну и что? Не все ли равно, кто пишет в мою честь стихи?
— Конечно, все равно! Тем более что в стихах он называет тебя вымышленным именем Лесбия. Не особенно, на мой взгляд, удачное имя, но поэты — народ странный. Так что пусть пишет. Только вот что, дорогая сестрица… — Клодий наклонился, взял ее за подбородок и заглянул в глаза. Дерзкие, прекрасные черные глаза — они умеют лгать, как никакие другие. Кроме прозвища Квадрантия, у Клодии есть куда более благозвучное прозвище — Волоокая. Волоокой Гомер называл Геру. Наверное, у ревнивой и жестокой Геры были точь-в-точь такие же глаза. — Я не хочу, чтобы разговор слышал твой поэт. Так что я загляну на кухню, посмотрю, что готовит на обед твой сирийский повар, а ты вели стихоплету удалиться. Если не хочешь, чтобы его прикончили как ненужного свидетеля.
— Но я… — Глаза, устремленные на Клодия, были полны такого неподдельного изумления.
— Мне нравятся его стихи, дорогая сестрица, не будем лишать римлян лучшего поэта.
И Клодий удалился, бормоча:
«Горькой влагой старого ФалернаДо краев наполни чашу, мальчик!»
Когда он вернулся, сестрица, как прежде, сидела на стуле и делала вид, что читает свиток, лежащий у нее на коленях. Клодий внимательно осмотрел малый атрий, заглянул в экседру[84] за занавеску и затем уже — в спальню к сестре. Катулл убрался. Теперь можно поговорить.
— Дело вот чем, дорогая сестрица; может быть, ты даже слышала об этом: сенат решил, что нынешний наш консул Гай Юлий Цезарь должен по окончании своего консулата заниматься присмотром за лесами и дорогами. Я понимаю, что на всех бывших консулов не хватает провинций. Но Цезарь, надзирающий за лесами! Это даже не смешно.
— Не слишком удачное назначение, — понимающе кивнула красавица.
— Мелкая месть оптиматов. Так вот, — Клодий улыбнулся самой обворожительной улыбкой, — мне стало известно, что Гай Юлий не прочь отправиться в Цизальпинскую Галлию, куда посылают твоего муженька. Он готов взвалить на себя этот тяжкий груз.
— Какой самоотверженный!
— Если бы твой Метелл отказался от назначения, сославшись на внезапное нездоровье… к примеру, то Цезарь бы поехал вместо него. И ты бы осталась в Риме.
— А те богатства, которые мой муж получил бы в Галлии?
— О! Прости. Я и не знал, что ты так обеднела!
— Говорят, Цезарь подарил своей любовнице Сервилии жемчужину удивительной красоты и заплатил за нее шесть миллионов. — Клодия будто ненароком тронула золотую серьгу в виде милашки-дельфинчика.
— Цезарь щедр, сестрица. — Клодий поцеловал ее в губы — едва коснулся. — Думаю, ты сможешь уговорить супруга, не так ли, душа моя?
— Мне придется очень постараться. Метелл не упускает своего.
— Как все римляне, — уточнил Клодий.
— Ты — как все?
— Конечно. Но я блюду меру.
— Врешь. Врешь, подонок! — Она улыбнулась. Лживые глаза обещали куда больше, чем лживые губы. — Ты самый большой проходимец из всех проходимцев.
— Спасибо за комплимент. Но, сестрица… ты забыла об одной вещи: нынче не меняют наместников провинций каждый год. Твоему Метеллу продлят полномочия еще на год, потом еще. Возможно, тебе придется провести вдали от Рима пять лет.
Клодия приложила руку к груди, как будто брат вонзил ей в сердце остро отточенный кинжал.
— Пять лет! — беззвучно шевельнулись ее полные, созданные для поцелуев губы.
— Ну да! В сенате все говорят, что Галлию надо давать в управление на пять лет. Разве Метелл тебе это не сообщил? Через пять лет тебе будет сорок, — прошептал он в розовое ушко и коснулся губами мочки там, где впивалась в нежную кожу золотая проволока сережки.
