та же газета в той же самой статье, не переменяя тона, объявляет, что Европа, эта несуществующая Европа, эта фикция, эта утопия, эта нелепость, которая, в случае попытки осуществить ее, стала бы началом всеобщих войн и потрясений, вдруг становится действительностью несомненной, бесспорной, священной, как только речь коснется интересов России. В восточном вопросе, который теперь есть собственно русский вопрос, Европа, учит «Times», имеет право «навязывать свою волю». Не разумное, бессмысленное, наконец, не существующее вдруг является силой, которая имеет свою волю! Каково это!
* * *
Это напоминает нам другой, еще более возмутительный пример эксплуатации нашего интеллигентного варварства.
Недавно в аугсбургской «Allgemeine Zeitung» (N 119 от 29 апреля) прочли мы статью одного из немецких юристов, вызванную приговором петербургских присяжных по делу Засулич. Ничего не может быть основательнее излагаемого в этой статье взгляда на значение суда вообще, и суда присяжных в особенности. Послушаем:
«Что значит быть судьей? Значит: применять действующий, положительный закон к субъективному деянию человека, кто бы он ни был и над кем бы ни совершил он свое деяние; значит: всей силой своего духа и мысли стараться распознать, подходит ли состав данного деяния под существующий закон; наконец, быть судьей – значит со всей добросовестностью и самообладанием, к каким только может быть способен человек, совершать действия ясного, холодного, трезвого рассудка, причем сердце и чувство должны лишь настолько действовать, чтобы судья был проникнут до глубины души таким убеждением: я тем вернее исполняю мой долг и тем лучше служу государству и правосудию, чем крепче сопротивляюсь всяким внешним влияниям и часто столь сильным внутренним возбуждениям…
Для истинного судьи, каким он должен быть, такая строгал и возвышенная задача становится призванием целой жизни. Независимый от всех земных властей, он преклоняется лишь перед единой – перед величием закона.
Его недоступность коренится в его верности долгу; холодность его рассудка, нередко пугающая поверхностного наблюдателя, имеет свой источник в глубокой и горячей преданности делу правосудия, в верном блюдении которого он видит жизненное условие для процветания государства. Если же судья когда-либо уклонится от прямого пути, предначертанного ему законом, если он захочет поправлять законодательство и не даст должного применения действующей норме потому, что она ему покажется уставившей и несогласной с современными юридическими воззрениями, то никто не усомнится признать, что такой судья изменил своему долгу и не понял достоинства возложенной на него задачи.
Но, может быть, судьи из народа, присяжные, поставлены в другие условия? Если суд Линча не допускается на улицах, то не следует ли допустить утонченный суд Линча верховновластного народа в судебной зале, посредством которого произвольно устраняются существующие законы? Нет! Если присяжным поставлен вопрос: виновен ли подсудимый А в том, что выстрелил в Б с намерением умертвить его, то ненарушимый долг обязывает их добросовестнейшим образом убедиться, была ли в данном случае возможность и воля причинить смерть. Следствие о том, не было ли подвергшееся нападению лицо такого свойства, что учиненное против него посягательство заслуживает снисхождения с нравственной точки зрения, или личность подсудимого не дает ли основания заключать, что он в своем деянии руководился какими-нибудь нравственными мотивами, – такое следствие лежит вне сферы компетенции суда присяжных. Коль скоро они, отступая от закона, возьмутся судить по произвольному усмотрению не внешнее деяние, но душевную глубину, они изгладят черту, которую человеческая мудрость провела между правом и нравственностью.
На место положительного общего критерия поставят они произвольное личное чувство; они нарушат закон, которого твердость есть лучшая охрана гражданина; они поколеблют общественную нравственность, что должно иметь неисчислимые последствия. Правда, бывают случаи, когда закон оказывается очевидно недостаточным, но тогда на помощь является верховная власть, которая всего беспристрастнее может решить, не сталкивается ли в каком-либо исключительном случае нравственное требование с законом. Но это находится вне сферы суда присяжных. Если они вздумают поправлять закон, то в минуты возбуждения они создадут новый, который не может быть не чем иным, как незрелым выражением минутного настроения; захотят ли они миловать – это будет не милость, а произвол…»
* * *
Представьте же себе: рассуждая так умно и так зрело, тот же самый автор в той же самой статье объявляет, что к России все это не применяется, что там судьи и присяжные не только могут, но должны нарушать свой долг, колебать общественную нравственность, вести к потрясениям и что он очень рад оправдательному приговору присяжных по делу Засулич (приговору, недопустимому в Германии или Австрии); он рукоплещет этому приговору вместе с избранной публикой Петербурга. России так и надо.
Орудия в руках наших врагов
(из статьи «Кто наши революционеры?»)
Самое тяжелое впечатление на всех благомыслящих людей должна была произвести арестация петербургского мирового судьи Черкесова по улике в преступных политических сношениях и замыслах. В самом деле, трудно представить себе что-нибудь прискорбнее подобного случая. Мировой судья, человек, выбранный из многих тысяч людей для того, чтобы быть стражем закона, чести и безопасности своих граждан, блюстителем общественной нравственности, охранителем порядка, сам оказывается злоумышленником, сам подвергается обвинению в солидарности с врагами закона, порядка, своих сограждан, своего Отечества.
Случай этот так возмутителен, что невольно пытаешься объяснять его какой-нибудь случайностью, каким-нибудь недоразумением. Но подтвердится или не подтвердится улика, павшая на мирового судью, – довольно уже и того, что человек в таком положении мог навлечь на себя подозрение, достаточно сильное для того, чтобы подвергнуть его полицейскому обыску и арестовать его во имя закона. Чем же руководилось общество при выборах в должность столь важную, столь почтенную, прежде всего требующую совершенной гражданской благонадежности?
Мы не будем упрекать представителей петербургского городского общества за выбор человека неблагонадежного: будем надеяться, что заподозренный мировой судья совершенно оправдается и выйдет чист; но как мог выбор их остановиться на человеке, недостаточно известном и своей репутацией, недостаточно огражденном от всякого сомнения относительно своей политической благонадежности?
Правда, опыт и давних, и недавних времен свидетельствует, что никакие административные должности, никакие правительственные положения не обеспечены от дурных элементов всякого рода. Мы видели злых заговорщиков на местах влиятельных и ответственных, и никто не поручится, чтобы и в сию минуту в рядах людей, призванных охранять спокойствие государства, не было тайных врагов его или пособников врагам.
Везде выбор такого должностного лица, как мировой судья, из людей политически неблагонадежных был бы явлением прискорбным; в России это чудовищность. Говорим «чудовищность», потому что в России, в нынешней России, нет таких революционных партий, относительно которых общество могло бы держать себя сколько-нибудь нейтрально.
* * *
Кто наши революционеры? Вожди
