все эти нелепости не встречали себе сильного противодействия в общественной среде, – и иностранцы заключали, что в этой среде нет ни духа, ни силы, что наш народ выродился, что он лишен всякой будущности.
Стоило любому иностранному наблюдателю, – а таких не могло не быть в канцеляриях разных европейских посольств, – стоило немного прислушаться к тому, что серьезно говорилось в Петербурге, присмотреться к тому, что там делалось вокруг, чтобы вынести полное убеждение в совершенном разложении нашего общественного организма.
Мог ли иностранный обозреватель подозревать, что атмосфера, в которой он производил свои наблюдения, есть атмосфера фальшивая? Мог ли он думать, что все это не более как кошмар, сон дурной ночи, причиненный неумеренным употреблением гашиша? Прежде Россия была для иностранного наблюдателя страной загадок, – и действительно ни об одной стране не было столько мифических сказаний, как о России. Но в последнее время наблюдатель считал себя вправе думать, что слово загадки найдено, и что таинственная страна стала ему ясна во всей своей безнадежности.
Иностранный наблюдатель крепко уверился, что Россия есть призрак, и должна исчезнуть как призрак. Если же в нем оставалось какое-нибудь сомнение в этом, то оно должно было уступить заявлениям русских агитаторов. Наши агитаторы сначала выставляли себя только ожесточенными противниками правительства и пламенными друзьями народа, и обещали ему фантастические благополучия, подобно революционерам всех стран и народов. Иностранный наблюдатель видел в этом явлении более или менее ему знакомое, и не объясняя себе причин, удивлялся только тому, что весь этот вздор в русской цивилизации пользуется кредитом.
Но вот теперь дело становится ему яснее и убедительнее. Наши революционеры обнажили перед ним все красоты свои, и он отступает перед этою картиной, со стыдом и омерзением. Он видит перед собою нечто небывалое и неслыханное. В иностранных газетах приводятся избранные красоты из русско-лондонских изданий, в которых еще так недавно, к стыду нашему, многие русские люди слышали призывный голос обновляющейся России, и иностранные публицисты вчуже приходят в негодование, цитируя места из «Колокола», и вчуже до некоторой степени отстаивают, если не нынешнее, то по крайней мере прошлое значение русского народа от нареканий со стороны его собственных выродков.
Мало того, что эти выродки перешли открыто в лагерь врагов России, мало того, что они осыпают циническими ругательствами русских, выразивших за границей робкое сочувствие русскому делу подпиской в пользу раненых русских воинов, – они ругаются над русским народом вообще.
Гниль
(из статьи «Кое-что о прогрессе»)
…Наши свистуны очень обиделись, когда мы назвали их гнилью; им, напротив, было бы приятнее слыть силами жизни, кипящей обновлением и прогрессом. Они обиделись и гневно честят нас (от них, действительно, это немалая честь) людьми отсталыми. Один журнал заметил даже, что мы оправдали наконец его всегдашнее мнение о нас и очутились на торной и безопасной дорожке, давая тем разуметь, что сам он пробирается непроходимыми трущобами и борется с великими опасностями. Не то нам обидно, что эти витязи отделяют нас от себя, а то было бы обидно, если б они сопричисляли нас к своему лику. Мы никогда не шли одною с ними дорогой, а потому не могли и отстать от них; напротив, мы поздравили бы каждого из них, кто отстал бы от своих товарищей.
И за что они обиделись? Мы сказали только то, в чем сами они видят свое значение. Добрые люди, они, как Мольеров мещанин, не знали до сих пор, что говорят прозой. Им показалось и странным, и обидным, что их назвали гнилью, а между тем они сами иначе не понимают себя как людьми чистого отрицания. Они всегда славились и гордились этим призванием. Еще недавно читали мы в одном журнале в статье, которая потому только разве не могла удивить никого, что появилась в современной петербургской журналистике, о демоническом хохоте, о беззаветном отрицании, о бессмысленных бреднях как выражении прогресса, юности и жизни. Мы читали там, как юный свистун полагает все призвание людей прогресса в том только, чтоб бить направо и налево, не разбирая, что хорошо, что дурно: «…вот, – говорит он, – ultimatum нашего лагеря: что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть».
Разумеется, вреда не будет и не может быть; но этот передовой юноша, конечно, не подозревал, как обидно отозвался он о себе и о своем лагере. Какое порицание сильнее постыдного смысла этой похвальбы? Считать себя дубиной, которая бьет направо и налево, не зная, что и за что, не значит ли ставить себя ниже всякого обидного слова?
Мы заявляли факт, и не могли не назвать того гниением, что действительно представляет все признаки этого процесса. Повторяем, за что же им обижаться, когда они сами громко провозглашают себя героями этого процесса? Не в одном физическом, а также и в нравственном мире бывает этот процесс; как ни печальны его явления, а делать нечего, и они в общей сложности необходимы.
Можно пожалеть о тех поколениях, которым достается в удел быть и орудием, и продуктом этого процесса, и мы искренно пожалели бы и о наших, без всякого неприязненного чувства. Но чувство это возникает само собою, когда видишь, как эти жалкие явления гордятся и любуются своим нигилизмом и в то же время выдают себя и хотят, чтобы все признавали их за людей прогресса, творческого движения вперед.
Это бессмысленное самоуслаждение и противоречие себе, вот что подлежит нравственному вменению, – а не то, что судьба судила им служить элементами того обратного процесса, которому подвергается все лишившееся духа и жизни и который называется разложением.
Наши так называемые прогрессисты воображают, что чем больше будет поломано, побито и уничтожено, тем больше окажется и прогресса. Увы, они ошибаются! В разрушении ищите чего хотите, только не прогресса. Успех только там, где с приобретением нового не теряется прежде бывшее и вся сила прошедшего сохраняется в настоящем.
Представьте себе человека, одержимого страстью обогатиться; что бы вы подумали, если б он с каждым новым приобретением рассуждал таким образом: «Обладая этою маленькою суммой, я жалкий бедняк, а потому я брошу эти деньги, сожгу их и постараюсь добыть себе такой капитал, который даст мне полное право называться богатым». Вы назовете этого чудака или помешанным, или идиотом, – и, однако, в обычных толках о прогрессе повторяется та же бессмыслица, и тут она сходит с рук как нечто очень умное,
