собственностью, не подразумевает систему примитивного социализма. Частная собственность в виде лошадей и овец могла накапливаться вождями, и это никого не возмущало. Такие вожди могли возвышаться, и за ними шли люди до тех пор, пока они доказывали свою способность вести племя на войну и к добыче»[246]. Очень важный момент, который отметил Дж. Сондерс: богатство вождей не только не вызывало у общинников отторжения, но, напротив, вселяло в них уверенность в будущности и стабильности клана, возглавляемого ими.
И сегодня клановая иерархия выстраивается вокруг центра социальной силы (богатства) и потому динамично трансформируется, повторяя взлеты и падения ее «вождей».
Кланы, даже возглавляемые высоко статусными персонами, подвижны, точнее сказать, подвержены изменению своей конфигурации в связи с трансформациями происходящего с центрами их консолидации.
Так, Дарига Назарбаева (дочь Елбасы), бывший спикер сената Казахстана, игравшая роль самостоятельного центра клановой консолидации, в силу ряда обстоятельств была вынуждена войти в альянс с представителями других родоплеменных объединений – Кайратом Шарипбаевым и Кайратом Боранбаевым[247]. Новейшие преобразования в семейном клане первого президента свидетельствуют о том, что, возглавляя далеко не самую крупную Нефтегазовую компанию «Казтрансгаз», Кайрат Шарипбаев смог противопоставить свои амбиции могущественному среднему зятю первого президента Тимуру Кулибаеву, что говорит, во-первых, о подвижках в «большой семье» и, во-вторых, о формировании «элитного альянса» нового клана[248].
По словам казахского политолога Мерхата Шарипжана, в 2000-е годы сам Елбасы, больше доверяя Владимиру Киму и Александру Машкевичу, чем близким родственникам (в том числе Р. Алиеву и Т. Кулибаеву), возглавлял сразу два клановых объединения: собственно семьи и клана, именуемого «евразийским»[249].
Серьезные «тектонические» сдвиги в страте высшего эшелона клановой иерархии намечаются в связи с курсом Л.Ж. Токаева, названным с легкой руки журналистов «новой экономической политикой»[250]. На встрече с представителями крупного казахстанского бизнеса (самыми богатыми людьми страны) 21 января 2022 г. президент заявил: «Международные эксперты, в частности KPMG, утверждают, что всего 162 человека владеют половиной благосостояния Казахстана, в то время как у половины населения ежемесячный доход не превышает 5 тыс. тенге. Это $110 в месяц. На такие деньги, разумеется, прожить практически невозможно. При этом, каким бы высоким ни был экономический рост страны, бизнес богатеет, а народ остается бедным. В структуре национального дохода Казахстана в 2020 г. самую высокую долю заняла прибыль бизнеса – 61,5 %, доля налогов составила 7,3 %. Таким образом, основными выгодополучателями от экономического роста страны являются ограниченные элитные группы…».
Недопустимо «сосредоточение огромного количества бизнеса в одних руках, что чревато общественной депрессией и неверием в свое государство. Именно огромная разница в доходах, достигшая недопустимых размеров, сыграла роль зажженной спички и пороховой бочки…».
«Главное, что необходимо помнить всем, – интерес государства для меня выше отношений». «В конце концов, мы должны стать современным государством. А что такое современное государство? Это закон. В основе закона – порядок в стране, и это – обязанность государства».
Динамичность клановой организации Центральной Азии, помимо прочего, обусловлена попыткой центральной власти социализироваться под натиском нарастающего общественного движения. В связи с активизацией протестного движения эксперты обращаются к метафоре «проснувшаяся Центральная Азия». Конечно, эти попытки в пяти республиках постсоветской Средней Азии разнятся по результативности и направленности. Однако так или иначе заметны движения центральной власти в сторону выработки адекватного механизма диалога с обществом.
Самым простым и испытанным, в том числе Западом, инструментом интеграции власти и общества является представительная демократия, наилучшим образом камуфлирующая отсутствующий консенсус элит и населения «выражением воля народа». Такой путь социализации власти центральноазиатских новых независимых государств наиболее предпочтителен как для «автократов», сосредоточивающих в своих руках всю полноту принятия решений, так и элиты, обретающей возможность через легальное партстроительство и представительство претендовать на свой сегмент контроля над финансовыми и властными потоком.
Последние, заслужившие одобрение на Западе[251], парламентские выборы в Узбекистане показали всю театральность антуражной либерализации режима. Практически все представленные на выборах партии не имели четкой идеологической платформы и консолидировались вокруг интересов элитных групп[252].
По мнению экспертов из Киргизии С. В. Кожемякина и А. Бол-поновой, во-первых, «фактором усиления кланового начала была защитная реакция против влияния Запада на кыргызское общество, против глобализации, наносящей непоправимый ущерб нравственным устоям общества, вековым традициям коллективизма, внутри-общинной демократии и взаимовыручки, авторитету и роли старшего поколения»[253]. Невозможность укоренения демократического транзита по западному образцу обусловила сохранение традиционных институтов. Попытка его дальнейшего продавливания не приведет к консолидации общества на основе национальной повестки.
Во-вторых, по мнению этих исследователей, с которым трудно не согласится, именно «западные модели государственного правления работали на провал режима А. Акаева»[254].
В-третьих, в условиях отсутствия факторов, способствующих формированию правового пространства государств Центральной Азии, парламент является наименее эффективным институтом социальной организации и напротив становится наиболее благоприятным инструментом лоббирования партикулярных интересов и коррупции. «В Кыргызстане, – пишет профессор М. Т. Лаумулин (Казахстан), – сложилась ситуация, когда неписаные правила (“по понятиям”) взяли верх над писаными законами, включая конституцию страны. Повсеместно вырос правовой нигилизм. Сложившаяся партийно-политическая система в республике также является подтверждением доминирования традиционных отношений. Зачастую происходит слияние понятий “партия” и “род”. Помимо родоплеменных особенностей на социально-политическую ткань страны накладывается диверсификация общества по региональному признаку (Север – Юг).
Большое количество зарегистрированных партий в республике (на пике в 2006 г. – 82 партии) отнюдь не является подтверждением реально существующей многопартийности, а скорее наоборот»[255].
По меткому выражению гендиректора аналитического центра «Стратегия Восток-Запад» Д. Орлова, современные технологии электоральной конкуренции превращаются в средство «акционирования государственного управления». Так, в марте 2020 г. на центральной площади г. Бишкека Ала-Too состоялся двухтысячный митинг за освобождение бывшего депутата парламента Садыра Жапарова, осужденного в 2017 г. за организацию незаконного митинга в Караколе (2013 г.) и захват заложника. Осенью 2019 г. осужденный на 11 лет подал президенту прошение о помиловании. Однако глава государства отказал в помиловании. К митингующим подтягивались многочисленные сторонники протеста с северных регионов страны, для поддержки власти с юга были доставлены две тысячи специально подготовленных спортсменов. Стало очевидно, что за акцией протеста стоят совершенно определенные группы интересов. Оценивая происходящее, Д. Орлов писал: «Причина всех митингов, пикетов даже не в том, что кто-то за них платит, а в том, что народ акционирует управление государством. Некоторые политики это используют в своих целях. Осенью пройдут выборы в парламент. Сейчас происходит перегруппировка политических сил. Уже к апрелю будет в целом понятно, какие партии смогут пройти в парламент. Выборы проходят по партийным спискам, а значит, политики защищают свои интересы»[256].
Представительство, особенно в условиях Центральной Азии, не имеющее никакого отношения к
