президентских выборах 16 % голосов, о состоянии подвижек в госаппарате говорит следующее: «Большую степень гибкости и способности к действиям, направленным на повышение рейтинга действующей власти, проявляет госаппарат – акимы (главы местной исполнительной власти) наперегонки обличают расточительность друг друга, министры трудятся на субботниках, демонстрируя тем самым свою “народность” и “приземленность”. Особенно показательна в этом отношении недавняя отставка акима Шымкента Габидуллы Абдрахимова, который имел неосторожность записать видеоролик из Лондона. В нем он призывал “жить и работать в Казахстане”. Молодого перспективного чиновника признали “подрывающим авторитет власти”. Причем отрицательную характеристику Абдрахимову вынес лично руководитель администрации президента Крымбек Кушербаев»[264].
Отсутствие внятной повестки центральной власти, консолидирующей социум стран постсоветской Азии[265], обращает значительную часть населения на замещение таковой исламом, в том числе в его политических, радикальных проявлениях. «Число отправлявшихся “на джихад” за границу граждан Кыргызстана увеличивалось вплоть до разгрома “Исламского государства”. Если в декабре 2014 г. было выявлено 170 джихадистов, в мае 2015 г. – 350, то в сентябре 2016 г. – уже 560, к 2017 г. – уже более 1 тыс. Естественно, действительные цифры выше.
Количество осужденных за исламский экстремизм в Киргизии продолжает расти. В 2017 г. было осуждено 180 человек. При этом, например, в 2013 г. за экстремизм и терроризм осудили 81 человека, в 2014 г. – уже 116, в 2015 г. – 132»[266].
Как показывает опыт развития социально-политической ситуации в постсоветских странах Центральной Азии, нежелательным направлением национальной консолидации как средства преодоления клановой конкуренции является объединение вокруг идей радикального ислама. Такой крен в общественных настроениях имеет место во всех странах региона.
Так, в Киргизии набирает популярность религиозная партия «Ыйман Нуру». Лидер партии Нуржигит Кадырбеков занимает третье место по популярности после президента С. Жапарова. «Появление таких партий – только один из индикаторов, которые можно рассматривать как признаки институциональной исламизации, – отмечает религиовед Асланова. – Речь не идет о том, что кто-то на улице носит хиджаб – это личный выбор людей. Но появляются партии, которые вразрез с Конституцией открыто говорят, что стоят на религиозных основаниях». Эксперт напомнила, что в октябре 2020 г. менялась конституция, и тогда высказывались мнения, что светские институты власти себя дискредитировали. Некоторые задавались вопросом, нужно ли вообще оставлять понятие светскости в Основном законе»[267].
Как показали события в Казахстане в январе 2022 г., исламский радикализм представляет собой опасное оружие, направляемое политическими силами для достижения цели, в том числе явно террористическими средствами.
Контрпродуктивным проявлением национальной консолидации следует считать алармистские настроения, в частности си-нофобию, объединяющую большие массы населения Казахстана и Киргизии. Местные активисты (клановые лидеры) используют эти настроения в целях контроля за территориями и ресурсами[268].
Имеются, но пока еще очень зыбкие признаки общественного осознания необходимости общенационального сотрудничества. Так, после очередных протестных акций 5 октября 2020 г. в Бишкеке гражданами, по собственной инициативе, стали создаваться народные дружины для противодействия мародерам и поддержания порядка в столице Киргизии[269].
Иную логику представлял дизайн и самого октябрьского (2020 г.) переворота. Представители юга устраняли, не как традиционно это следовало, элиту севера, а выступали против южного, но непопулярного клана С. Жээнбекова «и союзного ему клана политиков Райымбековых (бывшего замдиректора таможенной службы) и Искендера (депутата парламента) Матраимовых»[270].
После беспорядков (или как ситуацию назвал президент К. Ж. Токаев, «акции внешней агрессии») в Казахстане граждане этой страны также самоорганизовывались в народные дружины.
Как показали казахстанские события января 2022 г., деструктивную роль в процесс социализации кланов могут внести внешние силы, способные разрушить хрупкий баланс формирующейся общенациональной повестки. Согласно данным, озвученным К. Ж. Токаевым, для дестабилизации социально-политического положения в страну в преддверии 2022 г. прибыли из-за рубежа 20 тысяч боевиков[271].
Таким образом, кланы постсоветской Центральной Азии представляют собой подвижный, развивающийся социальный институт, мобильность которого определяет, во-первых, нелинеарный характер его адаптивности в модернизационном процессе и актуализирующееся противоречие между элитной верхушкой и социальным основанием клановой иерархии. Элиты новых независимых государств Центральной Азии, в наибольшей степени вестернизированные, пытаются «укоренить» в традиционных родоплеменных структурах либерально-демократические ценности и смыслы, использовать опору на традиционные сообщества с целью утверждения контроля над максимально возможной долей властных полномочий, что фактически обеспечивает последним присвоением определенных финансовых и рентных потоков.
Во-вторых, наметившимся «разворотом» кланов (расширяющимся по мере нарастания противоречия: элитная «верхушка» – рядовые общинники) в сторону регионализации и возрастающий социальный статус региональных лидеров, способных по мере обретения общественного авторитета составить серьезную конкуренцию элитам национального уровня.
В-третьих, активизирующимся общественным движением, обусловленным неравенством и отсутствием видимых перспектив социальной справедливости, заставляющих центральную власть двигаться в направлении социализации. Составляющая стержень политической надстройки центральная власть, интегрированная и являющаяся необходимым компонентом клановой организации, на пути социализации неизбежно эквилибрирует между интересами элит и запросами общества, тем самым создает дополнительный импульс ее динамики.
Факторы, фундирующие социальную динамику кланов, неизбежно порождают вариативность процесса их эволюции. Как показывает мировой опыт (реформы Ататюрка), в случае, если политическая элита предлагает национальную повестку, способную консолидировать массы, то клановые структуры, сохраняя конструктивный потенциал, интегрируются в общий социальный мейнстрим нациеобразования и формирования гражданственности[272]. Другим вариантом социально-политической мобильности кланов может стать их автономизация, которая неизбежно актуализирует территориальную и культурную фрагментацию единого социального пространства.
2.6. Кланы в социально-политической модернизации постсоветских республик Центральной Азии
Проблема модернизации в целом и особенно постсоветских стран Центральной Азии в теоретическом дискурсе не выглядит тривиально.
И если нелинеарный ее характер практически не вызывает сомнений у большинства академического сообщества, то вопросы места традиции в процессе перехода к современности, собственно механизма, соотношения общего и особенного в этом процессе не представляются окончательно ясными.
Теоретические проблемы модернизации выглядят особенно актуальными в оценке социальной перспективы традиционных институтов восточных обществ, в которых таковые остаются значимым элементом общественного устройства.
Кланы, являющиеся неизбежным следствием «синдрома внезапной независимости»[273], как и другие, пришедшие из прошлого и актуализирующиеся в настоящем институты, требуют специального рассмотрения, имеющего не только академическое, но и практическое значение.
Безусловно, в представлении о цивилизованности формата воспроизводства вестернизированной модели общественного развития кланы иначе как анахронизм, обреченный на вымирание, рассматриваться не могут. Однако практика общественного развития многих восточных обществ и не только постсоветской Центральной Азии показывает, что если принять вестернизацию в качестве императива осовременивания, то практически все незападные социумы обречены на отсталость, не дотягивающую до цивилизованности.
Мало того, такие страны, как Китай, Япония, Сингапур, Индия и т. д., демонстрируют конструктивную роль традиции, в том числе в бурном развитии, а значит, однозначно обрекать традиционные институты на вымирание (по крайней мере, без попытки оценить вариативность социально-политической перспективы таковых) было бы неверным, хотя бы с
