События, творившиеся вблизи храма Божьего, повергли его в отчаяние. Слухи о жестокостях графини до сей поры он считал досужей выдумкой. И вот — дожил до этих страшных открытий!
Измученный поздним раскаянием и мучительными раздумьями над тем, как поступить, чтобы навсегда положить конец убийствам в чахтицком замке, он сел за стол и опустил голову на ладони.
Но он был настолько взволнован, что не мог ни о чем здраво поразмыслить.
Он попытался было продолжить чтение проповедей достославного бецковского проповедника Борнемисса, но и читать был не в силах. Буквы прыгали перед глазами, строки змеились. Тогда он стал взволнованно ходить по комнате.
Вывел его из задумчивости стук в окно. То был живший в конце деревни вишневский крестьянин.
— Святой отец, я принес вам письмо, — сказал он, робко извинившись за поздний приход.
— Какое еще письмо? — удивился священник.
— Ко мне в дом заглянул незнакомец, вежливо поздоровался и попросил отнести в чахтицкий приход вот это письмо. Ладно, говорю я незнакомцу, я это сделаю утром, кому охота бродить по ночам? Нет, письмо должно сегодня же оказаться у пастора в руках, сказал незнакомец, и в голосе его уже не слышалось и капли вежливости. Я заробел, так как…
— Чего же ты испугался?
— Да вот подумалось, что это — по всему видать — разбойник. Никто другой не побоялся бы по срочному делу идти в Чахтицы теперь, когда тут полно пандуров и гайдуков. Бояться могут только разбойники.
Священник не сомневался, что отправитель — Калина, поэтому, получив письмо, не стал читать его в присутствии человека, принесшего его не по доброй воле, а из страха. Он поблагодарил крестьянина и подал ему в открытое окно стакан вина для бодрости. И только закрыв окно, взялся за чтение.
Оказывается, писал ему не Ян Калина. Это не его почерк. Но почерк знакомый — по хронике чахтицкого прихода.
Он прочел:
«Сие послание Андрея Бертони да будет вручено ревнителю слова Божьего, чахтицкому служителю храма, кто бы он ни был и как бы его ни звали».
Сорвав печать, священник стал читать пожелтевшее послание:
«События дня, не занесенного в хронику чахтицкого прихода.
С омраченной гневом душой и мыслью, в высшей степени опечаленной невероятными деяниями, пишу здесь то, о чем не пристало и не дозволено писать и что не дерзаю отметить в хронике, куда я — по совету графа Ференца Надашди — заношу происшествия, случившиеся в чахтицком замке и по всей округе.
С христианским смирением да прочтет сию обращенную к нему запись чахтицкий служитель слова Божьего, когда, по истечении десятилетий, а может, и столетий, чья-то рука обнаружит ее в гробу, где плоть человеческая давно обратилась в прах. И пусть содрогающиеся в ужасе уста его изрекут не проклятия, а молитву, дабы кара Господня обрушилась на тех, кто повинен в гибели девяти человеческих жизней. И в сей молитве пусть заступится и за меня, немощного и слабого духом, убоявшегося кары и не дерзнувшего призвать к ответу преступников и известить о страшном злодеянии светские власти.
А случилось в чахтицком замке и граде нижеследующее.
Алжбета Батори, самым жестоким образом карающая свою прислугу при малейшей провинности, неведомо почему не пожелала, чтобы о ее жестокости знали даже ближайшие родственники. По какой причине несколькими днями тому, как только гонец принес известие, что дочь Анна со своим мужем графом Зринским[41] собираются к ней погостить, она оставила в замке только самых старых и верных слуг, а девять молодых, почти каждодневно истязаемых — дабы случайно или умышленно не пожаловались на свои мучения прислуге гостей и ранами своими не выдали то, что должно было оставаться строжайшей тайной, — повелела Доре отвести на град[42] и там держать в голоде и жажде до тех пор, пока она не соизволит их отпустить.
Служанка Дора в точности выполнила приказ. Подземным ходом отвела девушек на град, там заперла в темнице и поставила гайдука сторожить, с тем чтобы каждого, кто отважится предложить им еду или питье, бросить также в узилище. Да и сама Дора, не доверявшая гайдуку, осталась на граде. «Разрази гром того, кто осмелится кормить или поить их!» — кричала она. Нагих служанок она поливала ледяной водой, не давала ни есть, ни пить, никуда не выпускала их и всю ночь следила, чтобы они не вздумали лечь, а все время стояли.
Кастелян Микулаш Лошонский, узнав о том, скорбно оставил свои научные книги и телескопы, которым посвящает он дни и ночи, и поспешил к чахтицкой госпоже.
«Ваша светлость, — горестно воскликнул он, — неужто слава чахтицкого града до того поблекла, что вы унижаете его еще и тем, что заключили там под стражу нерасторопных служанок?»
«Кастелян, — строго заметила ему госпожа, — я не обязана объяснять вам свои поступки, зато вы обязаны уважать и выполнять мои приказы! Причем без рассуждений. Так вот, мой последний приказ гласит: отправляйтесь без промедления во Вранов град[43] и передайте сердечный поклон моему брату Иштвану Батори, а также просьбу, чтобы он изволил навестить чахтицкую госпожу, поскольку сестринское сердце ее совсем истосковалось».
Кастелян тут же приказал седлать коня и поскакал во Вранов.
На третий день (это было позавчера) пожаловали в гости дочь госпожи графиня Анна Зринская с супругом. Но в Чахтицах они не задержались — уже на следующий день в полдень отправились назад в Прешпорок.
«Я провожу вас до Пьештян, дорогие дети», — сказала им графиня и послала на град Кату, пусть приведет несколько девушек из менее пострадавших — они будут сопровождать ее в дороге. Собиралась она держать их при себе и не давать ни с кем разговаривать.
Ката прибежала из града сама не своя:
«Ни одна из них не в силах прийти, ваша милость!»
«Почему?»
«Все лежат в темнице, до смерти обессиленные холодом, голодом и жаждой».
«Что там произошло?» — удивился граф Зринский.
«За непослушание я приказала отвести девушек на град, а нерасторопные слуги забыли кормить их, — ответила госпожа и обрушилась на Кату: — Пусть девушек немедленно приведут в замок. А тебя с Дорой, по возвращении из Пьештян, не минет наказание».
О событиях, последовавших затем, мне стало известно от служанки Каты. Девушки были до того истощены, что не держались на ногах, а одна из них в ту же ночь испустила дух. Старые служанки перенесли их по подземелью в замок и, полумертвых, уложили рядышком в людской. Теперь их стали кормить, да было поздно — жизнь в девушках еле теплилась. Старые служанки, выведенные из себя тем, что девушки отказываются от пищи, били их смертным боем: к вечеру в живых остались три — остальные уже ночью покинули сию юдоль скорби.
На второй день, то есть сегодня после полудня, вернулась госпожа, и как только служанки поведали ей о случившемся, без лишних слов приказала гробовщику сколотить до вечера девять гробов, затем послала за мной.
«Святой отец, — проговорила она непривычно холодным тоном, — прошу вас ни меня, ни кого другого не расспрашивать о том, что произошло, а также не дознаваться, при каких обстоятельствах умерли девушки. Сегодня поздно вечером, когда на улицах Чахтиц уже ни души не будет, постарайтесь исполнить в храме мое пожелание».
«Какое пожелание?» — то был единственный вопрос, на который я отважился, устрашенный ее ледяным голосом.
«У вас будет достаточно времени узнать об этом вечером в храме», — ответила она и тут же удалилась.
Я стоял как столб посреди гостиной залы, не способный что-либо предпринять. Что случилось, какое желание я обязан исполнить? Воротившись домой, я тут же узнал обо всем. Служанка Ката, мучимая угрызениями совести, доверительно рассказала моей жене обо всем, что произошло в замке и на граде. А батраки приносили и другие слухи. Господский гробовщик, рассказывали они, сколачивает из досок гробы. Четыре готовы, остальные еще нет. Говорят, их будет девять.
Тяжкие муки терзали меня. Ужасающее преступление, — а от меня требуют, чтобы я на все закрыл глаза и промолчал о злодеянии, погубившем невинных молодых девушек. Вскоре я узнал и о том, каково желание чахтицкой госпожи.
Явился Фицко и сказал, что у него ко мне важный разговор. Он запер дверь горницы и, убедившись, что никто нас не подслушивает, продолжал со смехом.
«Не дрожи так, пастор. Ни один волос не упадет с твоей головы, если в ней есть хоть малость разума и послушания. Госпожа ничего от тебя не требует — за исключением одного похорони девушек, умерших из-за своего непослушания, в гробнице Орсага — по крайней мере после смерти они будут со своим господином под одной крышей, ха-ха! И еще — держи язык за зубами. Гробы мы пронесем в храм тайком».
Потом он взял со стола драгоценный нож для заточки перьев, подаренный мне еще графом Ференцем Надашди в пору, когда я начал писать чахтицкую хронику.
