Аменарты, развернуло, и он медленными шагами направился ко мне: так птица приближается к змее, заворожившей ее своим губительным взглядом. Аменарта одним ловким прыжком оказалась между нами, и с губ ее хлынул поток слов.
Не знаю я, что она говорила, или же не помню, но она страстно умоляла и очень горько рыдала. Однако в сердце моем, закаленном в том огне, не нашлось жалости. Еще час назад я бы велела Аменарте идти своим путем и больше не сметь поднимать на меня глаз, но сейчас все было иначе. Я была жестока, как сама Смерть, царица мира. Дикие звери не щадят своих соперников, не пощажу и я.
Итак, я тянула Калликрата к себе силой своей воли, а Аменарта цеплялась за него и молила. И так продолжалось, пока наконец безумие не взяло верх над измученным мужчиной. Он взъярился, он словно вдруг осатанел и стал проклинать нас обеих и себя самого за то, что покинул мирные чертоги Исиды, отвергнув с презрением божественную любовь ради объятий смертной женщины. Он молил Исиду смилостивиться, отпустить ему грехи и забрать к себе его душу.
И вдруг выхватил из-за пояса свой короткий греческий меч и ударил себя в сердце.
Стремительно — так нападает змея или коршун пикирует на свою жертву — метнулась я к нему. Я схватила его за руку, я отдернула ее, и столько силы было в моей хватке, наверное не меньше, чем у самого Геркулеса, что меч отлетел далеко в сторону и крепкий мужчина, державший его, дважды крутанулся на месте и упал.
Мы стояли, объятые ужасом, думая, что Калликрат погиб. Однако он поднялся. Красная кровь бежала из раны в груди, и тихим голосом, слегка усмехнувшись, обратился он к Аменарте, не ко мне:
— Ничего не бойся, жена моя. Это всего лишь порез, царапина на коже, не более.
— Тогда пусть огонь залечит ее, о Калликрат. Приготовься войти в огонь, который скоро вновь отправится по своей тропе, совершая круг, — сказала ему я.
— Нет-нет, муж мой! — воскликнула Аменарта. — Этой твоей кровью, кровью, которая текла в нашем умершем сыне и течет в дитяти, что скоро родится, я заклинаю тебя отвернуться от ведьмы и искусительницы и порвать ее колдовские узы.
— Кровью нашего умершего сына... — повторил за ней Калликрат странным, мрачным голосом. — Какими более святыми словами можешь ты заклинать, о жена моя? Они словно вновь одели меня в броню и придали сил. Дочь Мудрости, я отвергаю предложенные тобою дары и никогда не войду в твой колдовской огонь, хоть и сулит он мне неизбывные силы и величие, а с ними — твою ослепительную красоту и твою любовь. Прощай, Дитя богов! Я ухожу искать покоя и прощения, если его можно найти. Да, прощения — и для себя, и для тебя, и для Аменарты, матери моих детей. Прощай навеки, о Дочь Мудрости!
Я слушала его, и мне казалось: вот я стою одна-одинешенька посреди пустыни и жестокие слова, вырывающие из рук моих надежду, падают на меня, словно градины с неба, и пробивают сердце, и замораживают меня, превращая в ледяной камень. И тут вдруг меня внезапно обуяла ярость — слепая и стихийная, так лютует порой сама Природа, и я заговорила так, как подсказывала мне она:
— Призываю смерть на твою голову, грек Калликрат! Да будет смерть твоим уделом, а могила — домом твоим. Поскольку ты отверг меня, поскольку ты нанес мне оскорбление, я желаю, чтобы имя твое было вычеркнуто из свитка жизни. Так умри же, Калликрат, дабы лицо твое больше не мучило меня и чтобы научилась я насмехаться над самой памятью о тебе.
Такие страшные слова произносила я в своем безумии, хотя до сих пор не знаю, что породило их в моем сердце. Словно бы они нежданно впорхнули туда от прикосновения посоха Зла — такого страшного Зла, каковое доныне я и вообразить не могла. И что же? В мгновение ока они подействовали. На моих глазах этот человек умер, сраженный властью над Смертью — фатальным даром огня, как мгновение спустя в ужасе поняла я. Да, первым же моим деянием, сотворенным благодаря полученному могуществу, стал смертельный удар, причем нанесла я его в сердце мужчины, которого любила.
Жизнь Калликрата оборвалась! Однако, уже будучи мертвым, он продолжал стоять на ногах и говорить, хотя даже я знала, что то вещал не он, но некий дух, обладавший его плотью. Губы мертвеца не двигались, глаза остекленели, и голос его не был голосом Калликрата, нет, тот голос вообще не принадлежал человеку. И все же он говорил — или казалось, что говорил, — и вот те слова:
— О женщина, которую на земле зовут Айша, дочь Яраба, но в подземном мире известная под иным именем, выслушай мое пророчество! Здесь, на этом самом месте, где ты предала свою веру и убила мужчину, о котором мечтала, здесь долгие времена тебе суждено пребывать бессмертной, пока не пробьет твой час, о Айша. Да снизойдет на тебя ожесточение скорбного одиночества, и да станут слезы твоим питьем, а раскаяние хлебом твоим. Сила, которой ты алкала, не пригодится тебе, сделавшись тупым мечом в руке твоей. Царством твоим станет одиночество, подданными — варвары, и из века в век компаньонами твоими будут лишь мертвецы.
Голос умолк, и я решилась спросить:
— Но ведь однажды великий прилив Времени все же вернет мне этого человека, и что будет тогда? Неужели я осталась совсем без надежды, о Дух?
Не было мне ответа, и лишь мертвое тело Калликрата рухнуло на песок.
Глава XXIV.
ФИЛОН ДАЕТ СОВЕТ
С ураганным ревом, триумфально трубя, огненное колесо вновь выкатилось на свою тропу. Я наблюдала, как огонь приблизился, как миновал меня и покатился дальше. Пришел — и ушел. И в нем я разглядела ухмыляющиеся лица каких-то существ, похожих на гномов, которые что-то невнятно бормотали и издевательски показывали мне языки. Огонь умчался дальше по своему вечному тайному пути сквозь недра земли. Грохот его превратился в отдаленный гул, гул — в тишину, и я сказала своему сердцу: знай я, что он убивает, я бы бросилась под колеса его колесницы.
Только зачем? Ведь, как я тогда верила, в пламени я обрету лишь новую жизнь — я, которая не могла умереть.
Огонь исчез. И не осталось совсем ничего, лишь пещера, устланная белым песком, и розоватый свет,
