— подумалось мне / В неуютной чужой колее» (АР-12-69) = «В мозгу моем нахмуренном / Страх льется по морщинам»; «Смеется грязно колея» (АР-2-148) = «Все надо мной хихикают», «И безобразно хмыкают» (АР-3-20); «Условья, в общем, в колее / Нормальные» = «Всё слюбится да стерпится»; «И я прошелся чуть вперед / По досточке» = «И пальцами до боли я / По досточке скребу» (АР-3-13), «В конце концов, ведь досочка — / Не плаха, говорят» /5; 73/; «Авось подъедет кто-нибудь / И вытянет?» = «Но кто спасет нас, выручит, / Кто снимет нас с доски?»; «Эй, вы, задние! Делай, как я! / Это значит — не надо за мной!» — «За мною — прочь со шпилечек, / Сограждане-жуки!».
Интересно также отметить сходства между «чудаком», покорежившим края чужой колеи, и лирическим героем в «Гербарии», затеявшим скандал: «Чтоб не мог он, безумный, мешать / По чужой колее проезжать» /3; 449/ = «Пищат: “С ума вы спятили”»*1 /5; 368/; «Здесь кто-то крикнул, черт чудной: / “А ну, пусти!”» (АР-2-146) = «Но подо мной написано: / “'Невиданный доселе”»; «И начал спорить с колеей…» = «Пищат: “С ума вы спятили, / О чем, мол, свиристели?» /5; 369/; «…По глупости» = «“Достукался, болван!”» (АР-3-20), «“Мышленье в нем не развито”» /5; 72/.
В ранней песне лирический герой говорит: «Как неродная, колея» /3; 450/. А в «Гербарии» этот же мотив примет противоположную форму и будет выражен при помощи сарказма: «В моем родном гербарии / Клопы кишат — нет роздыха» (АР-3-18). Поэтому колею герой называет чужой, а в гербарии ощущает себя изгоем: «И тараканы хмыкают, / Я и для них изгой» (АР-3-20).
Еще одно произведение 1972 года, которое содержит массу параллелей с «Гербарием», — это «Затяжной прыжок»: «Я попал к ним в умелые, цепкие руки» = «.. но в насекомые / Я сам теперь попал»; «Но и падать свободно нельзя потому, / Что мы падаем не в пустоте» = «А я-то думал: спутали, / Ведь мы живем не во поле»** /5; 368/; «А теперь некрасив я…» = «Теперь меня, дистрофика…» (АР-3-18); «И звук обратно в печень мне / Вогнали вновь на вдохе…» = «В меня гвоздочек вдели» (АР-312); «Упруги и жестоки» = «Мучители хитры» (АР-3-14); «Веселые, беспечные / Воздушные потоки» = «Все надо мной хихикают» (АР-3-20); «…И обожгли мне щеки / Холодной острой бритвой / Восходящие потоки» = «Мы все живьем приколоты / Калеными иголками» (АР-3-14); «Но рванул я кольцо на одном вдохновенье» = «Сорвемся же со шпилечек, / Сограждане-жуки!» (АР-3-14); «И крутил я без лонжи десятки сальто» (АР-9-130) = «“А здесь он может разве что / Вертеться на пупе”».
Теперь обратимся к сопоставлению «Гербария» с «Памятником» (1973), в котором лирический герой констатирует: «Прикрепили меня и согнули, / К постаменту прибив Ахиллес» (АР-5-133). В «Гербарии» же он оказался «к доске пришпилен шпилечкой» (подобная ситуация была и в «Приговоренных к жизни»: «Мы к ней для верности прикованы цепями»).
Ранее герой был гордым: «Я хвалился косою саженью» = «Заносчивый немного я»; но теперь он удивлен и обозлен тем, что его насильно поместили в гранит и в гербарий: «И обужен, и обескуражен» (АР-5-133), «Командора шаги злы и гулки» (АР-6-38) = «Я злой и ошарашенный / На стеночке вишу».
Помимо того, он предстает приглаженным, то бишь «исправленным»: «И приглажен я, и напомажен» (АР-5-131, 133) = «Оформлен, как на выданье». Таким же оформленным он оказывался в песне «Вот главный вход…» (1966), где его арестовали и поместили в КПЗ: «И меня, патентованного, / Ко всему подготовленого, / Эти прутья печальные / Ввергли в бездну отчаянья» (об этом отчаянье он будет говорить и в «Памятнике»: «Мой отчаяньем сорванный голос…»).
Заканчиваются же «Памятник» и «Гербарий» прорывом героев на свободу: «Когда вырвал я ногу со стоном <.. > Я за это на время свободой / Поплатился» (АР-11-122) = «Но нас свобода вылечит, / Мучители хитры. / Сорвемся же со шпилечек, / Сограждане-жуки!» (АР-3-14); «Прохрипел я: “Похоже, живой!”» = «Пора уже, пора
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
81 А в песне «Мосты сгорели, углубились броды…» (1972) поэт с горечью констатировал: «Ничье безумье или вдохновенье / Круговращенье это не прервет». Да и в «Письме с Канатчиковой дачи» «вся безумная больница» сетовала, что у них «настоящих буйных мало — вот и нету вожаков».
88 А поле у Высоцкого — это как раз синоним пустоты: «Посреди большого поля — глядь, три стула» («Жил-был добрый дурачина-простофиля»), «Ветроснежное поле, сплошное ничто, беспредел» («Райские яблоки»; АР-3-157).
уже / Напрячься и воскресть», — поскольку до этого они были мертвыми: «И с меня, когда взял я да умер <…> Я при жизни не клал тем, кто хищный, / В пасти палец» = «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими…».
В свою очередь, сюжет «Памятника» во многом повторяет ситуацию из «Баллады о гипсе» (1972).
В этой песне герой оказывается загипсованным, а в «Памятнике» — закованным в гранит (сталь): «.. Мне скелет раздробил на кусочки. / Вот лежу я на спине, загипсованный» = «Мой скелет из стального каркаса / Крепко схвачен раствором цемента» (АР-6-41); «Ах! Надежна ты, гипса броня…» = «И железные ребра каркаса…»; «Я под гипсом хожу ходуном» = «Но вздымаются ребра каркаса» (АР-6-41); «И брони моей не снять» (АР-8-177) = «Не стряхнуть мне гранитного мяса»; «Во снс я рвусь наружу из-под гипсовых оков» = «…Когда вырвал я ногу со стоном / И осыпались камни с меня»; «И грудь мне давит злоба и обида» /3; 186/ = «Командора шаги злы и гулки»; «Потом я год в беспамятстве валялся» = «А потом, по прошествии года…».
Трагизм ситуации заключается еще и в том, что в ранней песне лирического героя заковывают в гипс пожизненно, а в поздней — заключают в гранит после смерти: «И по жизни я иду, загипсованный» = «Я не знал, что подвергнусь суженью / После смерти». Таким образом, речь идет, по сути, о тотальной несвободе, характерной для советской действительности.
Однако если в «Балладе о гипсе» герой смиряется с «загипсованностью» и даже говорит после своего выздоровления, что ему «удобней казаться слоном / И себя ощущать толстокожим», то в «Памятнике» он, хоть и с трудом, но все же вырывается из гранита (примечательно, что в первой песне герой «наступает на пятки прохожим», а во второй — прогоняет толпу: «И шарахнулись толпы в проулки…»).
Главной же целью, ради которой героя поместили в гипс и в гранит, помимо ограничения свободы, было его исправление в соответствии с общепринятыми нормами. И это удается, так как, находясь в гипсе, герой проникается своим положением: «Но счастлив я и плачу от восторга — вот в чем соль!» /3; 186/, - а в «Памятнике» его сделали обычным человеком: «Но в привычные рамки я всажен — / На спор вбили».
Такую же цель преследовали зоологи в «Гербарии»: «Чтоб начал пресмыкаться я, / Как вы, мои соседи» (АР-3-12), — некоторые мотивы из которого можно обнаружить и в «Балладе о короткой шее» (1973): «И любая подлая ехидна / Сосчитает позвонки на ней» = «Теперь меня, дистрофика, / Обидит даже гнида» (АР-3-18); «Гчуп и беззащитен, как овечка» /4; 354/ = «Мышленье в ём не развито» (а поскольку он беззащитен, то его «обидит даже гнида»); «В Азии приучены к засаде» = «И вот, врасплох укушенный…» /5; 368/; «Для ножа готов и кистеня» /4; 354/ = «Все проткнуты иголками».
В 1973 году для фильма «Бегство мистера Мак-Кинли» пишется «Песня Билла Сигера», об автобиографичности которой мы говорили в предыдущей главе. И центральный ее персонаж — Мак-Кинли — имеет целый ряд сходств с лирическим героем в «Гербарии»: «Явилось то, не знаю, что» = «Невиданный доселе» (такой же образ авторского двойника присутствует в черновиках «Расстрела горного эха»: «Никто никогда не видал это чудо природы»; АР-12-158).
Формально и Мак-Кинли, и лирический герой являются мертвыми, как в том же в «Памятнике»: «Играйте туш! / Быть может, он — / Умерший муж / Несчастных жен» = «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими…», — с чем связана необходимость воскрешения: «Он видел ад, / Но сделал он / Свой шаг назад — / И воскрешен!» = «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!».
