Одними цветными пятнами во всей этой истории были приходы отца. К ним мы начинали готовиться задолго. Мама заранее спрашивала меня о том, чем же мы на этот раз порадуем папочку. И я честно старалась разучить красивую псенку, нарисовать самый лучший в мире рисунок, сесть на шпагат или же что-то ещё. В нужный день мне надлежало встречать блудного родителя в новом платьюшке и с завитыми кудряшками на голове, благо, что светлые волосы всегда придавали мне достаточно ангельский вид.
Наши встречи практически всегда проходили по одному сценарию. Когда Константин Валерьевич звонил в дверной звонок, мама мягким голосом шептала мне: «Беги, открывай». И я неслась по коридору отпирать тугой замок, чтобы уже через мгновение оказаться в тёплых отцовских объятиях. Он подхватывал меня на руки и кружил перед собой. Затем мне вручали фарфоровую куклу. Новую, красивую, идеальную. И до ужаса похожую на меня. В таком же чистеньком платьице с рюшами, голубыми глазками и белыми кудряшками. Годам к двенадцати, у меня в комнате уже скопилось штук двадцать этих кукол. Самым поганым было то, что с ними никогда нельзя было играть, они же фарфоровые. Вдруг разобью, а папа решит, что я не дорожу его подарками.
После сентиментальной встречи, когда я получала свои объятия и дорогую куклу, мы шли на кухню пить чай с тортом. Попутно мама хвасталась перед отцом моими успехами, на что он всегда искренне радовался и нежно трепал меня по моей кудрявой голове. Когда с тортом было покончено, меня отправляли в свою комнату «поиграть с новой куклой». А родители оставались на кухне для очередной попытки выяснить отношения.
Я закрывалась в своей спальне, садилась на постель, располагая очередную «подружку» на стульчике напротив, и долго играла с ней в гляделки, пытаясь найти в её глазах отголоски человеческого тепла.
Как ни странно, но я очень любила эти отцовские визиты, потому что только в эти дни мне в полной мере удавалось почувствовать свою порцию любви, причём со стороны обоих родителей. Когда отец уходил, мама проскальзывала ко мне в комнату и садилась рядом, потом целовала меня в лоб и устало улыбалась, каждый раз обещая одно и то же.
— Ничего, дочка, однажды он останется с нами навсегда. Надо только ещё чуть-чуть постараться.
И я старалась.
— И ничего не менялось? — глухим голосом спрашивает Стас. Он вроде как спокоен, но мой тонкий слух чётко улавливает в глубине его тона что-то металлическое и угрожающее. Старается не показывать своих эмоций, но что-то злит его, и мне хочется куда-нибудь спрятаться от этого.
Я не врала ему, когда говорила, что не умею рассказывать о своей семье. Правда, не умею. И дело тут не столько в самих воспоминаниях или силе моего переживания. Мне элементарно стыдно. Стыдно от того, что я столько лет была безвольной куклой, являя собой разменную монету в отношениях между родителями.
Стас никак не комментирует мой рассказ, лишь иногда задаёт уточняющие вопросы. И я думаю, что так лучше. Не знаю, какой реакции я ждала от него, наверное, всё что угодно, лишь бы не пресловутое «мне жаль».
— Почему же не менялось? — слабо удивляюсь я. — Менялось, конечно, я же росла.
Когда мне было лет десять, мама вытащила счастливый билет. К тому моменту она ещё не отчаялась найти во мне что-нибудь гениальное. И желательно, чтобы это было как-нибудь связано с музыкой. Ей казалось, что последним она особо сильно впечатлит отца, мол: «Смотри, а дочь-то вся в тебя пошла». Практически с пелёнок со мной занимались вокалом и танцами, слух музыкальный у меня был, видимо, действительно от отца достался. Да и чувство ритма меня не подводило, в отличии ото всего остального — посредственного голоса и отсутствия особой прыти и пластики. Поэтому, хоть педагоги меня и хвалили, никто не ждал от меня ничего особенного.
Тогда мама решилась предпринять последнюю попытку и привела меня в музыкальную школу. Помнится, педагог меня тогда смерила недовольным взглядом.
— Ваша девочка слишком взрослая, чтобы начинать играть на музыкальных инструментах. Можем предложить только гитару.
Но последнее предложение категорически не устроило Светлану Викторовну, не для этого она растила единственную дочь, чтобы потом та брынчала песенки у подъезда. Не то чтобы я прям собиралась, но мамино воображение нарисовало именно эту картину.
Она угрожающе сдвинула брови и включила свой самый убийственный взгляд, который к счастью предназначался не мне, а незадачливому педагогу. Та на удивление быстро поняла намёк и, вымученно вздохнув, попросила меня рассказать какое-нибудь стихотворение. Я слабо понимала, какая связь между поэзией и музыкой, но задание выполнила. Красивым, но слегка заунывным голосом, начав:
Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
— Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы…
У меня тогда был период увлечения Осипом Мандельштамом. Можно было, конечно, и про синичку, и про зоопарк рассказать, но я знала, что мама любит, когда я делаю достаточно взрослые вещи. А мне очень хотелось её порадовать. Отца не было уже несколько месяцев, и я чувствовала её чёрную тоску, которая с каждый днём словно вытягивала из неё силы. Она никогда не обвиняла меня ни в чём напрямую, лишь просила ещё немного постараться. Что, впрочем, никак не мешало мне принимать всю вину на себя. Ведь он же не шёл к нам, потому что я была не достаточно хорошей дочерью, не так ли? Но об этом потом. А сейчас я сдаю вступительные экзамены в музыкальную школу.
Обалдевшая педагог несколько раз моргнула глазами, пытаясь осознать мой литературный выбор, на что маме оставалось лишь самодовольно хмыкнуть. Затем женщина взяла на фортепьяно ноту «ля» и попросила меня её пропеть. В этот раз на педагога как на дуру смотрела уже я. Постепенно мелодии стали усложняться, но для меня всё было слишком легко. Педагог отчего-то злилась, видимо ей не нравилось уступать моей маме. Поэтому, уже в конце смотрин она выдала небольшой отрывок из какого-то произведения. Отчего-то у меня из памяти совершенно вылетело воспоминание о том, что это был за кусок, но зато всё остальное достаточно прочно врезалось мне в голову, потому что имело вполне судьбоносное значение.
Педагог сыграла свою мелодию.
— Пропой, — потребовала она от меня.
— Не буду, — впервые упрямо засопротивлялась я.
Женщина победно взглянула на маму и ради интереса всё же спросила у меня:
— Почему?
— Вы ноту неправильную взяли. Вы сыграли так… А надо было вот так…
Выражение лица мамы в этот момент я не забуду никогда. Она ликовала.
Так я и попала в музыкальную школу. Правда, уже не в ту, в которую мы пробовались. Светлана Викторовна решила, что я слишком хороша для них, и нашла мне совершенно другое место.
Родительница с новыми педагогами долго выбирали между скрипкой и фортепьяно, в итоге остановившись на последнем. После чего начался совершенно новый этап моей жизни.
— Но можно я не буду про это рассказывать? — прошу у Чернова.
— Почему? — удивляется Стас, впервые за последний час продемонстрировав хоть какую-то эмоцию.
— Потому что это совсем другая история. Я и музыка. А мы вроде бы как о родителях.
Он молчит, и я тоже. Надо же, я рассказала ему ещё далеко не всё, а уже чувствую себя опустошённой и уставшей. Да и Стас со своими непонятными реакциями. Вроде как не отталкивает, но и не говорит ничего. Неужели, я и в правду в итоге окажусь противна ему?
-Я знаю… — вдруг выдаёт он.
— Что?
Чернов мнётся, но потом всё-таки отвечает.
— Про твои успехи. Про то, что ты играла, выступала… Побеждала, — после этого он делает долгую паузу, а я, задерживая дыхания, жмурюсь как от удара. — Я читал про тебя в интернете.
