Блин, как же башка болит. Точно дождь будет. Кидаю плащ от ОЗК. Укладываюсь на него около могилы. Достаю фляжку, дополненную водкой перед выходом. Банку тушенки открываю ножом. Хлебнул водки, не чокаясь. Не потому, что не с кем. А за вас, мужики. Закуриваю.
А вот ведь странное дело. Именно за такой случай нас называют гробокопателями.
Кто-то нашел останки трех человек. Решил, что это бойцы РККА. Принес сюда их. Закопал. Сделал могилу. Ну и оставить их уже в покое? Чего носить-то с места на место?
А кто их нашел? Грибники? Охотники?
Нет.
Ребята их нашли, которых называют 'черными'. Которые копают хабар. Потом продают и живут на него. А найденных бойцов прикапывают вот на таких местах.
Это нормальные 'черные'. Я и сам-то 'черный'. Удивлены? Не удивляйтесь. Официально, по документам, я сейчас нахожусь в Старорусском районе Новгородской области. Здесь меня по документам нет. И если сейчас — вдруг! — приедут русские человеки в голубовато-серых мундирах покроя 'аля вермахт', то вполне меня могут посадить меня по двести двадцать второй статье — 'Хранение оружия и боеприпасов'. И правильно сделают. Потому что у меня в руках сейчас пять патронов тем самым калибром семь и шестьдесят два. Я в нее ножом попал, после того, как банку открыл и в землю его воткнул. Патроны, правда, гнилые. Но это пока экспертиза докажет… Бывали случаи, бывали…
Да что же так башка-то болит? Точно портится погода. Был дождик — будет дождище. Люблю погоду. Любую. Лишь бы голова не болела. Приходится еще бахнуть. Запивая водкой три таблетки цитрамона.
Цитрамон, цитрамон…
Зачем мы сейчас этих бойцов будем поднимать?
Они же уже похоронены!
Нет.
Там, на мемориале, к ним будут приходить гости. Мы будем приходить. Туристы будут приезжать на мощных автобусах. Не то, что тут — глухой лес и никому не добраться.
Кому-то кажется, что никакой разницы в этом нет? Они же мертвые! Они же — ВСЁ!
Ага.
Они-то всё. А мы только начинаем.
Это не мы их ищем. Это они выбирают — с кем из нас лечь в настоящую домовину.
Если я не похороню их — меня тоже выкинут на обочину. С тротуара, где я внезапно умру. Вот иду-иду — взял да умер. Как в Ленинграде зимой сорок второго. Тогда увозили на кладбище. На Пискаревку. Еще куда-то. Много куда.
Да и сейчас бомжей увозят.
Бомжей увозят и закапывают под безымянными, с номерами, железными кольями.
А мужиков этих не увозят.
И не закапывают. Их бросили в лесах и болотах. Мы бросили. Да, да. Мы. И нечего валить на Сталина, Ленина и прочих Берий.
Это я не похоронил их.
Потому что — Россия — это я.
Повторюсь.
Россия — это я.
Нет, не государство аки Людовик Какой-То-Там.
Я — это страна. Потому что меня когда-то так учили — если не ты, то кто? Потому, что Россия состоит из таких, как я. За единую и неделимую? Тогда не делите ее судьбу на всех. Каждый из нас — это Россия. И каждый из нас — несет ответственность за судьбу России. Ровно в одинаковой степени — что бомж, что президент. Потому что…
Россия — это я.
Я буду хоронить своих отцов и братьев, чего бы мне этого не стоило.
А ты — как хоронил своего отца?
Так же будут хоронить и тебя.
Можете считать это манией величия. Мне все равно.
— Дед! Чего разлегся?
А вот и Наташка с Анькой.
Киваю на крест.
Протягиваю им банку с мясом, хлеб, луковицу. Есть надо всегда, пока есть еда. Иначе — смерть. Джек Лондон, чо. И практика. Эти девки — молодцы. Хотя и дуры. Молодцы, потому что допинывают тушенку, смачно заедая луком. Дуры — потому что ездят сюда. Не бабское это дело…
Пока они доедают мой обед — я начинаю копать, доставая бойцов из земли.
Снимаю дерн.
Потом рыхлую, и что странно, сухую землю.
А вот и…
Полиэтилен.
Мешок, черный такой. Я его, немедленно, рву лопатой.
А потом мы достаем кости.
Одну за другой.
Бедренные откладываем отдельно. По ним считаем бойцов.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть…
Три бойца.
Шесть бедренных костей.
Здоровые такие. Больше, чем у меня. А у меня рост — сто восемьдесят.
Голени идут. Анька вверх пошла по костям. Хотя тут все перемешано. Ребра вместе с ступнями. Череп — один — в тазовых костях. Наши ли? Может, немцев 'черные' прикопали? И пошутили?
Наши, наши…
Фаланги пальцев ног в валенках. 'Черные' их так и подняли. Не стали доставать косточки из смеси корней травы и войлока.
И еще наши пуговицы.
Впрочем, пуговицы — это отдельный рассказ. Не те, которые на шинелях, а те которые на нижнем белье. Есть с четырьмя дырками, есть с двумя, а есть даже и с тремя.
Какие чьи?
Вы, пока погадайте, а мы поднимать будем дальше.
Ребра россыпью.
Череп, более-менее, целый — один. Нижней челюсти нет. В верхней только один зуб. Других нет. Только ямки. Сама голова без повреждений. Даже черепные кости — ой, я знаю, что это не по паталогомедицински — по швам срослись без семидесятилетних проблем разложения. Кажется, вот тут даже хрящик сохранился на шве? Складывай, давай! И медальон ищи! Дед, да не бубни, ты, ладно? Ладно.
А вот плечевых костей только две. Странно. Обычно тоже сохраняются. 'Черные' потеряли? Или в бою от потери крови из выдранных плечевых суставов умерли они?
Мы не плачем по ним.
Мы просто копаем и собираем бойцов по косточке. Одного за другим.
И не разобрать — где чья?
Но вы не волнуйтесь.
Мы вас всех троих в одном гробу похороним восьмого числа.
А пока вот так — в два черных мешка. В каждый мешок — уже в лагере — засунем бумажку, на которой Рита напишет — 'Три бойца. Квадратная. В один'.
По этой записке мы потом и разберемся.
А пока мешок с мелкими костями я складываю в полевой рюкзак — маленький такой, литров на тридцать, ношу там все нужное, — а два, с костями большими, на плечи и домой. В лагерь. Потому что две девки не донесут в руках пятьдесят килограмм костей.
А я потом дерну до наших мужиков в лес…
На раскопе время летит незаметно. Только начал работать — глянь, уже три часа прошло. Так что, когда вернулись, внезапно наступил обед. А после обеда — так же внезапно — полил дождь. Затяжной такой, мелкой сеточкой накрывший деревьица.
Лес тут какой-то смешной. Не то что — наш. У нас там деревья. Чисто энты толкиновские. Здесь же… Какие-то недоростки, право слово. Редко попадаются высокие деревья. Словно когда-то здесь был лесоповал. А потом на этом лесоповале, густо удобренном человеческим мясом, выросли вот эти вот — тополинки, осинки, елочки…
По ним сейчас и барабанит дождь. Плащ ОЗК я опять не взял. Не люблю я его. Длинный, ходить в нем не удобно. И он резиновый — не дышит. Закутаешься в него — и потеешь как в бане. Для бани мы их и берем. А сейчас я иду сытый и довольный по мокрому снизу и сверху болоту, жирно чавкая сапогами.
Вообще-то по дороге, хоть и дальше, но удобнее. Напрямки тут километр. Но местами приходится по колено в болотной жиже шагать.
Но я люблю лес под дождем. Идти легче. Да и работать легче, чем под солнцем. Под солнцем потеешь как негр на плантациях — тяжело дышать. А сейчас вот самое-то — мелкий такой дождик. Нечастый. Я люблю дождь. Впрочем, я солнце тоже люблю. И снег люблю. И даже морозы люблю. Я вообще погоду люблю. Любую. Потому что еще жив. Перестану ее любить — когда умру. А может и не перестану.
Умрем — все узнаем. А пока остается только верить.
Пока размышляю над тайнами бытия и погоды, дождик заканчивается. И я выхожу на Квадратную. Мужиков нет.
— Еж, прием. Белоснежка на связи. Я на квадрате, вышел с юго-западного угла.
— Привет, любимая. Метров сто на восток продернись. Услышишь много мата — не подходи.
— Понял. Конец связи.
Много мата я услышал почти сразу. И, конечно же, пошел на этот самый мат.
Ругался Дембель.
Он закопался почти по плечи в землю. Время от времени пропадал в яме. После чего мат раздавался снова и оттуда вылетала мина калибром восемьдесят два миллиметра. Ее ловил Юди, меланхолично покуривая на бруствере раскопа, потом складывал минометку к своим товаркам.
— Чо приперся, старый пень, сказали же не подходи! — Юдинцев возлежал аки турецкий султан, наблюдающий за невольниками на каторге.
— Юди… Ты где видел русского человека, который увидев надпись 'Осторожно, покрашено!' не потрогает пальцем?
— Ты не русский. Ты немец. А немцам положено быть законопослушными.
— Я русский немец. И, значит, подчиняюсь законам тогда, когда хочу. И вообще, от деда у меня только печень.
Дед у меня и впрямь — немец. Самый настоящий немец. Матерый такой. Фашистский. Попал, собака в плен, и батю моего бабушке заделал.
В это время Дембель вышвыривает еще одну мину.
— Пятьдесят три.
Я, сначала, не понял, что за калибр такой.
Только потом дошло — это порядковый номер.
