– Хорошо, – сказал он. – Слушай.
17
Ретроспектива
…Им запрещают разговаривать друг с другом.
Внутри вертолета темно и почему-то пахнет больницей. Пол чистый, почти стерильный. Наверное, поэтому всем мальчишкам перед посадкой велели разуться и снять одежду. Так они и сидят на деревянных скамейках вдоль бортов: голые, съежившиеся, одинаково испуганные. А на выходе вальяжно развалилось чудовище в ржавом мундире. Оно улыбается, ощупывает каждого колючим взглядом. Стылые глаза поблескивают, как у хищника в предвкушении добычи. Мальчику даже кажется, что на пол капает густая слюна. Как живая, подползает к его ногам, облизывает, липнет к худому голому телу. Мальчик дрожит и проводит ладонями по животу, коленям, груди, стряхивая невидимую гадость. Но она уже впиталась в кожу, ходит по обнаженным мышцам густыми волнами. Мальчик видит, что остальные ребята тоже дрожат от омерзения, но все видится будто в тумане. Вместо позвоночника – раскаленный прут. Он сильно повредил спину. А может, и ребра сломаны? Внутри все горит.
Монстр не отводит гипнотических глаз. Это невыносимо.
Мальчик откидывается на сиденье и крепко зажмуривается.
И открывает глаза только тогда, когда вертолет садится на широкую бетонную площадку.
– На выход!
Ребята жмутся, неуклюже спрыгивают на землю. Мальчик прыгает тоже, но боль молнией прошивает тело, и он валится навзничь, хватает воздух широко открытым ртом.
Где-то в темной вышине слышится незнакомый голос:
– Хлипковат набор, Харт. А этот до первой тренировки загнется.
– Посмотрим, – шелестят в ответ. – Шустрый щенок. Видишь, как мне руку исполосовал? Сдается, он еще покажет себя.
Надвигается темнота. Она обволакивает тело, туго стягивает в узел. В ноздри бьет резкий запах грозы и карамели. А потом из непроглядного мрака всплывают жаркие золотые глаза.
В их глубине дрожит и переливается сгусток жидкого пламени. Оно кажется живым, будто распускающийся бутон невиданного цветка. Сердцевина пульсирует, и на лепестках потрескивают белые электрические сполохи.
И тогда мальчика настигает еще один, на этот раз смертельный удар.
Боль разрывается в голове вспышкой, превращающейся в сверхновую. Золотой жар поглощает без остатка.
Тогда он просыпается обновленным…
– Как давно это произошло? – спросил Виктор.
После насыщенного событиями дня он чувствовал себя, будто на сумасшедшем аттракционе: его вагончик летел вниз по рельсам с головокружительной высоты, и мимо проносились деревья, люди, и непонятно было, где находится небо, а где земля. Именно поэтому Виктор решил снять стресс наиболее доступным и старым как мир способом.
– Клюква на коньяке, – прокомментировал он, демонстрируя выуженную из недр холодильника запотевшую бутыль. – Ты как, уважаешь?
– Не по Уставу, – коротко ответил Ян.
– Брось! – отмахнулся Виктор. – Не в строю уже.
С этим Ян не мог не согласиться, а потому молча пододвинул рюмку.
Иное существо или нет, но алкоголь действовал на него, как на обычного человека: вскоре язык у него развязался. Это было на руку ученому – незаметно он положил рядом включенный диктофон.
– Так как давно? – повторил ученый.
– Я не знаю…
Виктор вскинул брови.
– Постой, постой, – сказал он. – Ты говоришь, что вы воруете детей, чтобы вырастить из них новых солдат, так?
– Неверно, – отрезал Ян. – Не воруем. Изымаем материал. Люди – сырье. Мы перерабатываем их в новую форму.
Эти слова покоробили Виктора, но на этот раз спорить он не стал.
– Ну, хорошо, хорошо, – примирительно проговорил он. – Пусть так. В общем, вы берете детей…
– Мальчиков до полового созревания, – подтвердил Ян.
– А что ж девочки?
– Невозможно. Женская особь только одна.
– Королева?
– Да.
Виктор удовлетворенно кивнул. Это походило на организацию колоний многих социальных насекомых. За исключением, пожалуй, того, что в таких колониях роль рабочих и солдат выполняли бесплодные женские особи.
Но васпы не были насекомыми в чистом виде, разве нет?
– Значит, тебя похитили в детстве, – резюмировал Виктор и, вспомнив выжженный номер на коже Яна, добавил: – Это клеймо у тебя на груди… Оно что-то значит?
– Да, – кивнул Ян. – Идентификационный номер каждого неофита. Порядковый номер улья, кладки, кокона. Группа крови.
Виктор поежился: слишком уж это напоминало клеймение преступников или скота.
– И ты не помнишь, сколько тебе было лет? Десять? Двенадцать?
– Возможно, десять. Точно не вспомню.
– Сколько тебе сейчас?
– Я не знаю.
Виктору снова показалось, что Ян издевается над ним. Ни по лицу, ни по тону не поймешь…
– Воспоминания о прошлой жизни неустойчивы, – сказал Ян, подливая себе еще настойки. – Я не могу быть абсолютно уверен. Иногда я вижу одно. Иногда – другое. Я видел много снов, пока пребывал в спячке.
Он залпом осушил рюмку, а потом улыбнулся той улыбкой, которую Виктор уже научился расценивать как дружелюбную.
– В коконе время движется по-другому, – пояснил Ян. – У каждого это происходит по-своему. Я не знаю, как долго менялся сам. Знаю только, что с момента перерождения прошла двадцать одна зима.
– Ты искал в архиве сведения о последних тридцати годах, – вспомнил Виктор.
Ян кивнул, соглашаясь.
– Так. Не думаю, что больше.
– А тебе, предположительно, было от десяти до четырнадцати.
– Предположительно.
– Ну, так это же совсем меняет дело! – саркастично развел руками Виктор. – Очень сужает круг поисков! Я уже боюсь спрашивать, в каком месте это произошло.
– На севере.
– Неужто? Конкретнее ты, конечно, не вспомнишь.
– Нет.
Виктор фыркнул прямо в рюмку. Взвился фонтанчик розовых брызг. Он поперхнулся, закашлялся. Прочистив горло и утерев выступившие слезы, Виктор сказал:
– Ладно. Хорошо. Допустим. Рассказывай дальше.
– Однажды мы осаждали Кочму, – продолжил Ян. – Деревню недалеко от Выгжела. Меня подбили. Оставили в тайге…
…Он не знал, сколько прошло времени с того момента, как утихли последние залпы. Лишь сквозь забытье иногда прорывался удаляющийся стрекот вертолетов. Будто снежные осы, они величаво плыли над могучими вершинами сосен, взрезая иззубренными лопастями сизую шкуру зимнего неба.
Они уходили дальше на север. Тащили добычу в цитадель.
Солдаты – расходный материал. Сегодня он выполнил свою задачу.
Ночь сомкнулась над ним, будто черный кокон. В мире больше не осталось красок: зима выпила их. Теперь его кровь – единственное яркое пятно в унылой пустыне одиночества и безысходной тоски. Ярко-красные капли крови на грязно-сером снегу.
Потом время просто перестало существовать. Разделилось на кусочки, вспышки, проникающие из реальности в его воспаленное сознание.
Балансируя на зыбкой грани реальности и бреда, он слышал, как где-то рядом оседает наст под тяжестью исполинских шагов. Слышались мучительные шорохи, словно чье-то тело тащили по вмерзшей в землю хвое. Над ухом прозвучало голодное урчание, ноздри наполнил резкий запах аммиака, от которого сознание плыло, проваливалось в небытие…
Когда он очнулся снова, чьи-то заботливые руки подносили кружку к пересохшим губам. Он чувствовал влагу. Глотал, захлебываясь и кашляя. Вода стекала по горлу, но болевые спазмы выталкивали ее обратно.
– Ничего. Это ничего, – ласково говорил знакомый голос.
Теплые женские ладони заботливо вытирали рот. Он пробовал разлепить склеенные ресницы, но веки не слушались. Вместо этого левую половину лица пронзала боль. Он сжал кулаки, потому что его учили: кричать нельзя. Ласковый голос продолжал журчать в уши, но он не понимал слов. Все это было безразлично: боль ходила в теле стылыми волнами.
Сколько времени он провел в бессознательном состоянии? Нанна (а это была она) сказала, что не меньше недели. И когда он окончательно пришел в себя и впервые, без ее помощи, смог вставать и есть, она рассказала ему, как подобрала его в тайге. Раненого и брошенного. И если бы она пришла на несколько минут позже… что ж, он знал, что бывает с теми, кому не посчастливилось столкнуться с болотниками.
– Тебя сильно контузило, – грустно сказала ему тогда ведьма. – Но еще бы немного, и тебя постигла бы моя участь.
И он даже не сразу понял, о чем идет речь. Пока не ощупал лицо и не увидел себя в зеркале. Как оказалось, одна из пуль попала в висок, пробила пазуху носоглотки и вышла через левую глазницу.
Немудрено, что его бросили в тайге. Васпы не дорожат солдатами. А кому нужен смертельно раненный васпа? Теперь еще и калека…
Он прожил у Нанны еще две недели. Иногда ему хотелось сказать ей что-то важное. Может, поблагодарить за спасение. Может, обвинить в том, что обрекла его на жалкое существование. Но нужные слова почему-то не находились, и он продолжал молчать, и молча принимать ее помощь, и любить ее ночами, как умели любить только васпы, слишком часто переходя грань дозволенного. Но она тоже терпела. И тоже молчала.
