Но толпа собирается в основном на Новом мосту, где высоко над людьми скачет бронзовый Великий Генрих. Всех прохожих принуждают останавливаться перед статуей, чтобы поклониться народному королю и громко сказать: "Да здравствует Генрих IV! К черту Ламуаньона!" Они не пропускают ни одного экипажа, даже карету его высочества герцога Орлеанского. Дверцы вашей кареты отворены, не соблаговолит ли монсеньер высунуть голову и поклониться или если он упрямится, то выйти из кареты и преклонить колено; от дамы достаточно кивка плюмажа, улыбки на прекрасном лице с того места, на котором она сидит; ну и, конечно, не повредит монета-другая (на покупку ракет fusees) от высших сословий, друзей свободы. Эта грубая возня продолжается несколько дней, и тут, разумеется, не обошлось без кулачной драки. Городская стража ничего не может сделать и едва спасает собственную шкуру, так как за последние 12 месяцев охота на городскую стражу стала любимым времяпрепровождением. Правда, Безанваль держит солдат под рукой, но им отдан приказ избегать стрельбы, и они не очень-то спешат что-либо делать.
Утро понедельника началось со взрывов петард, а теперь уже близится полночь среды, следует похоронить чучело - очевидно, на античный манер. Длинные ряды факелов следуют за ним, направляясь к дому Ламуаньона, но "мой слуга" (Безанваля) побежал с предупреждением, и туда направлены солдаты. Мрачному Ламуаньону суждено погибнуть не в пожаре и не этой ночью, а только через год и от выстрела (было ли это самоубийство или случайность, так и осталось неизвестным). Обманутая чернь сжигает свое чучело под его окнами, "громит сторожевую будку" и откатывается, чтобы заняться Бриенном или капитаном стражи Дюбуа. Однако теперь уже все охвачено смутой: французская гвардия, ветераны, конные патрули; факельное шествие встречено ружейными выстрелами, ударами штыков и сабель. Сам Дюбуа со своей кавалерией бросается в атаку, жесточайшую атаку: "множество народа было убито и ранено". А затем начались протесты и жалобы, судебные процессы и сердечные приступы у официальных лиц!55 Так железной рукой чернь загнана обратно в свои темные логовища, а улицы очищены.
Полтора столетия чернь не осмеливалась выступать таким образом, никогда за все это время не показывала она свою грубую личину при свете дня. Все это удивительно и ново, пока еще игра, неуклюжая и странная игра в Бробдинеге[178]; в ней нет еще гнева, и все же в ее грубом, полуосознанном смехе таится тень надвигающегося ужаса!
Тем временем "думающие люди", приглашенные Ломени, далеко зашли со своими памфлетами; Генеральные штаты по тому или иному плану будут созваны неизбежно, если не в январе, как надеялись одно время, то самое позднее в мае. Старый граф Ришелье, умирающий в эти осенние дни, еще раз открывает глаза, шепчет: "Что бы сказал Людовик XIV!" (которого он еще помнит) - и закрывает их вновь, уже навсегда, не дожив до худых времен.
Книга IV. ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ШТАТЫ
Глава первая. СНОВА НОТАБЛИ
Итак, всеобщая молитва услышана! И раньше в дни национальных бедствий, когда жизнь изобиловала злом, а помощи ждать было неоткуда, приходилось прибегать к испытанному средству - созыву Генеральных штатов; созыва требовал Мальзерб, даже Фенелон1, а парламенты, настаивавшие на этом требовании, "были осыпаны благословениями". И вот они дарованы нам, Генеральные штаты действительно соберутся!
Сказать "Да будут Генеральные штаты!" легко, а вот сказать, какими они должны быть, не так-то просто. Генеральные штаты не собирались во Франции с 1614 года, их следы изгладились из сложившихся привычек людей. Их состав, прерогативы, процедура работы, которые никогда не фиксировались, совершенно неопределенны и смутны. Это глина, которой горшечник может придать любую форму, ту или эту, - лучше сказать, 25 миллионов горшечников, потому что именно столько людей имеют сейчас, в той или иной степени, право голоса! Так какую же форму придать Генеральным штатам? Вот вопрос! У каждой корпорации, каждого привилегированного, каждого объединившегося сословия имеются свои тайные надежды и свои тайные опасения, ведь, обратите внимание, это чудовищное двадцатимиллионное сословие - доселе безгласная овца, как стричь которую решали другие, - тоже лелеет надежду и поднимается! Оно перестало или перестает быть безгласным, оно обрело голос в памфлетах или по меньшей мере мычит и ревет в унисон с ними, поразительно увеличивая силу их звучания.
Парижский парламент уже однажды высказался в пользу "старой формы 1614 года". Эта форма имела то достоинство, что третье сословие[179], или общины, играло по преимуществу роль статиста, тогда как дворянству и духовенству оставалось только не перессориться между собой и договориться о том, что именно они считают наилучшим. Таково ясно выраженное мнение Парижского парламента. Но, встреченное шквалом возмущения и негодования, это мнение было сметено, как и популярность самого парламента, которая больше не вернулась. Роль парламента, как мы уже сказали, практически сыграна. В связи с этим, однако, стоит отметить одну вещь - близость дат. 22 сентября парламент вернулся после "вакаций", или "изгнания в свои поместья", и водворился во дворце при безграничном ликовании всего Парижа. Тут же, на следующий день, этот самый парламент пришел к своему "ясно выраженному мнению", а уже наутро после этого вы видите, как его "осыпают оскорблениями", внешние дворы оглашаются свистом и слава навсегда покидает его.
С другой стороны, каким излишним было приглашение Ломени, приглашение думающих людей! Думающие и недумающие люди тысячами устремились по собственному побуждению к общественной деятельности, выкладываясь до конца. Заработали клубы: Societe Publicole, Бретонский клуб, Клуб бешеных (Club des Enrages). Начинаются обеды в Пале-Руаяле; там обедают Мирабо, Талейран в компании с разными Шамфорами, Морелле, с Дюпонами и возбужденными парламентариями, причем обедают не без специальной цели! Собираются у одного из неккеровских подхалимов, имя которого хорошо известно. Собственно говоря, собирать никого не надо, даровой стол сам по себе достаточно привлекателен. Что же касается памфлетов, то, фигурально выражаясь, они "сыплются как снег, который, кажется, может засыпать правительству все дороги". Наступило время друзей свободы, разумных и неразумных.
Граф д'Антрег, или он только именует себя графом, молодой дворянин из Лангедока, которому, кажется, помогает циник Шамфор, впадает в ярость, почти равную ярости пифии, превосходя всех. Глупый молодой дворянин из Лангедока, ты сам очень скоро, "эмигрируя в числе первых", должен будешь бежать, негодуя и пряча "Общественный договор" в кармане, за границу, во внешний мрак, где ждут тебя бесплодные интриги, обманчивые иллюзии (ignis fatuus) и смерть от стилета! Аббат Сиейес покинул Шартрский собор, должность каноника и книжные полки, дал зарасти тонзуре и прибыл в Париж, бесспорно, со светской прической, чтобы задать три вопроса и самому же ответить на них.
Что такое третье сословие? - Все. Чем оно было до сих пор при нашей форме правления? - Ничем. Чего оно хочет? - Стать чем-то[180].
Герцог Орлеанский - разумеется, он по пути к хаосу находится в гуще событий - издает "Рассуждения"4, "усыновленные им", хотя и написанные Лакло[181], автором "Опасных связей" ("Liaisons dangereuses"). Вывод в них прост: "Третье сословие - это нация". С другой стороны, монсеньер д'Артуа и другие принцы заявляют в торжественном Адресе королю, что если выслушивать подобные вещи, то привилегии, дворянство, монархия, церковь, государство и денежные сундуки окажутся в опасности. Верно, в опасности; только, если их не выслушивать, уменьшится ли опасность? Голосом всей Франции является народившийся звук, безмерный, многоголосый, как звук воды, прорывающей плотину; и мудр тот, кто знает, что надлежит делать, оказавшись в этом потоке, - не бежать же и прятаться в горы?
Неизвестно, как поступило бы в новых условиях и при подобных настроениях руководствующееся подобными принципами идеальное и прозорливое версальское правительство, если бы таковое имело место. Это правительство ощутило бы, что его существованию приходит конец, что под видом уже неизбежных Генеральных штатов нарождается нечто всемогущее и неведомое демократия, при которой никакое версальское правительство не может и не должно продолжать свою деятельность, кроме учредительной. И будет хорошо, если у него хватит сил для проведения столь важной учредительной деятельности. Выходом было бы мирное, постепенное, разумно организованное отречение, а также молитва об отпущении грехов.
Это прозорливое, идеальное версальское правительство. А как поступит реальное, неразумное версальское правительство? Увы, это правительство существует только для собственной выгоды, не имея иных прав, кроме права собственности, а теперь не имея и силы. Оно ничего не предвидит и ничего не видит, не имеет даже цельного плана, а только отдельные мелкие наметки да инстинкт самосохранения: все живущее борется, чтобы выжить. Оно подобно смерчу, в котором кружатся бесполезные советы, видения, ложь, интриги и глупости, как кружится поднятый ветром мусор! Oeil de Boeuf лелеет несбыточные надежды, а также страхи. Поскольку до сих пор Генеральные штаты ни разу не приносили плодов, то почему теперь они станут плодоносить? Конечно, в народе зреет нечто опасное, но разве в принципе может произойти мятеж? Такого не было уже пять поколений. При известной ловкости три сословия можно восстановить друг против друга, третье сословие, как и прежде, присоединится к королю и будет, хотя бы из зависти и собственных интересов, стремиться облагать налогами и дразнить два других. Соответственно два других окажутся связанными по рукам и ногам и отданными в наши руки, а мы получим возможность стричь их. Таким образом мы получим деньги, распустим все три передравшихся сословия и предоставим будущему идти своим чередом! Как имел обыкновение говорить добрый архиепископ Ломени, "происходит столько событий, но довольно одного, чтобы спасти нас". Да, конечно; а сколько событий требуется, чтобы погубить нас?
