и, думая о предстоящем с ней свидании, забываю о том, что правда – это как лекарство. В чрезмерных дозах – самый настоящий яд! И продолжаю:
– Увы, господа, Добро беззащитно и беспомощно. Зло правит нашим миром, а вовсе не Добро. Вся штука в том, что если Добро обзаведётся силой, оно станет для кого-то Злом. И в то же время Зло, если посчитает нужным, может сотворить добро. Иначе и впрямь в мире одна злость останется…
Что тут началось!
– Чур меня! Чур! – заорал главреж. – Вы только гляньте, православные, антихрист к нам пожаловал!
– Вы сатанист!
– Посланец дьявола!
– Коварный соблазнитель! – прокричала та, что Софья.
Ну, это уже слишком! Сначала чуть не записали в коммунисты, а вот тут…
– Да всё не так! – снова пытаюсь объяснить. – И не посланец я, и не сатанист какой-то вовсе. А что до дьявола – нечего его бояться. Он соблазняет только самых слабых. Это всего лишь искусственный отбор. Вот так примерно режиссёр подбирает актёров и актрис для роли. Вы же должны признать, что это чисто дьявольское искушение. Ну так и хочется актёрку затащить к себе в постель. Да вот Евстафий Никодимыч сам подтвердит. Разве я не прав?
Прав или не прав – осталось неизвестно. А потому что ожидал меня совершенно непредсказуемый финал. Это как в карточной игре – везёт, везёт, а потом как обухом…
– Ату его! – прорычал главреж и спрыгнул с авансцены в партер…
Да, как ни прискорбно это признавать, но всё же жаль, что логика в таких обстоятельствах бессильна. Впрочем, это я уже сказал. К тому же заповедь «не убий», как выясняется, глупа. Тут Чацкого чуть не убили, а уж меня-то…
Как я добрался до служебного выхода, даже не припомню. В памяти остался лишь дружный хор возмущённых голосов, мелькание кулаков над головой, да ещё та, светленькая – Софья…
И всё же, прав я или же не прав? То, что расторгнул с театром договор – тут никаких сомнений. Ну а в остальном? Зачем стал обвинять в недомыслии блаженного Га-Ноцри? Зачем попытался отобрать надежду у людей, которым и без того непросто в этой жизни? Конечно, есть случаи, когда правда – это яд. Тем более, если трудно доказать, правда ли на самом деле, а вовсе не очередной, привычный всем обман. Так что же делать? Приспособиться? Говорить то, что от тебя хотят услышать? Как бы не так! Нет, это совсем не для меня.
И вот ещё – куда всё подевалось? Во что превратился тот театр, который я боготворил когда-то, в благословенные, канувшие в лету времена? Цирк, балаган? Или услада для эстетов? Вот так бездарный неудачник, мечтающий прославиться, может раздеться догола и пробежаться по Тверской. Внимание публики будет обеспечено…
Но что поделаешь, если и конформизм, и скандальная известность – совсем не то, чего бы я желал?
XIII
Он пришел ко мне через неделю, поздно вечером, когда я молча сидел за столом, положив голову на руки, и разглядывал замысловатые узоры на обоях. В этом сплетении линий мне виделись почему-то не виньетки и розанчики, а нечто непереносимое, кошмарное, словом, всё то, что со мной за эти дни произошло. Вот рожа Дутова выглядывает из-за угла, вот гадко улыбается Перчаткин, вот нецелованная дама из Бюро претензий… А что, может, стоило её поцеловать?
Самое ужасное было в том, что писать не было ни малейших сил. Ну просто ни миллиграмма вдохновения! Видимо, напрасно профессор так старался. Я стал перечитывать уже написанное, однако застрял в середине первой же строки. Вот так поднимаешься по лестнице с разбитыми ступенями и спотыкаешься на каждом шагу, рискуя сорваться вниз и покорёжить голову. Да неужели мог такое написать? Это просто ужас!
Наверняка, у меня поднялась температура, но отвращение вызывала даже мысль о том, что вот придётся обращаться к докторам. Что сам когда-то был врачом, хотелось бы забыть, а вместе с тем про всё, что со мной случилось.
Тут и возник тот самый маклер, на этот раз гладко выбритый, в приличном костюме, и сказал:
– Всем плохо. У меня с деньгами тоже туговато. А выход тут один. Пьесу нужно написать, причём совсем не то, что вы театру предлагали, а что-нибудь лёгкое для восприятия, незамысловатое. И непременно с либеральным уклоном! Вот продадим её, а там и заживём, – маклер уселся на диван и сладко потянулся.
Я тупо посмотрел на него:
– Я не могу ничего написать ни либерального, ни антилиберального, тем более ещё с уклоном. И жизни этой я совсем не понимаю и даже не знаю, что такое либерал. Я от рождения монархист. Я вообще устал, и, даже кажется, что у меня нет никаких способностей к литературе.
Маклер замахал руками:
– Да не берите в голову! Всё это пустяки. Это от душевного расстройства, – и пояснил: – А либералов я знаю как облупленных. Так что давайте-ка комедию писать. Я вам партийные лозунги, сплетни, подробности интимной жизни и прочий компромат, а вы сотворите из этого нечто сногсшибательное. Знаю, вы сумеете! – и поспешил добавить: – Само собой, деньги поделим пополам.
– Но вы поймите… – я попытался возразить.
– Вот и вы меня, любезный мой, поймите, – не сдавался маклер. – Одним талантом теперь не проживёшь. Что талант? Разве это ходовой товар? Чтобы сварить, к примеру, сборную селянку или грузинское харчо, нужен готовый суповой набор. Это только в детских сказках так бывает, что суп можно сварить из топора.
Причём же здесь топор? Да и сравнение литературы с кулинарными изысками мне совсем не улыбалось. Так и сказал.
– Странно! – маклер с виду изумлён. – Первый раз вижу литератора, который чурается метафор. Я где-то прочитал, что есть даже такой метаметаморфизм – вот каких высот достигло человечество! А вы погрязли тут в нештопанных носках, грязных полотенцах и запахе бычков в томатном соусе, – и он брезгливо посмотрел вокруг. – Да, с бытом у вас явно непорядок!
– Быт-то тут при чём?
– Так ведь, родной мой, с быта всё и начинается. Шикарная квартира на пятом этаже. Гостиная, рабочий кабинет, библиотека, спальня в розовых обоях – да без всего этого творчество просто невозможно!
– Вам-то откуда знать? – в принципе, я против таких удобств не имел ни малейших возражений.
Маклер перестал умничать и с виду поскучнел.
– Думаете, я всю жизнь обхаживал таких, как вы, рассчитывая на подачки? Нет, милый мой, были иные времена. Я тогда печатался под другой фамилией – вам она, должно быть, не известна. Была слава, были тиражи… А
