потом всё рухнуло.
– Это как?
Маклер поглядел на меня, раздумывая – стоит ли говорить? Надо полагать, дело того стоило, и вот я слышу:
– Да что уж тут… Ясно же, что засосала среда. Что ни вечер – посиделки то в «Доме актёра», то в Домжуре, то в «Национале». Дамы очаровательные, всё больше из актрис – скольким я цветы дарил, скольких целовал, скольких поутру выпроваживал из своей квартиры! Кстати, знаете – там, на Кудринской, есть угловой дом. Пять комнат, ванная, выложенная заграничным кафелем, кабинет, отделанный дубовым шпоном, люстры, сделанные на заказ…
– И что?
– А ничего. Всё было, но теперь и след простыл.
– Пропили?
– Да если бы… – грустно усмехнулся маклер. – Как-то прихожу в Союз писателей, а там объявление в вестибюле, на стене: слушается персональное дело. И ниже написана моя фамилия. Думаю, вот те раз, кому это я не угодил? Кому, то есть, перешёл дорогу? И вот что выяснилось, – маклер вынул из кармана портсигар и закурил. – Дело в том, что незадолго до этого я имел несчастье закадрить дочку одного влиятельного… Впрочем, ни фамилии, ни должности не будут называть, не в этом суть. Дочка довольно смазливая была, однако интерес мой был в другом. Хоть я и достиг кое-каких успехов, но хотелось большего. Ну, сам понимаешь – ордена и звания, творческие командировки за рубеж. И вот как-то лежим в постели, а она и говорит: «Слушай, котик! А давай мы из тебя министра сделаем». Я отвечаю: «Делать больше нечего? Да мне и так хорошо». «Но согласись, приятно быть женой государственного деятеля. Хоть и не первая леди, но есть всё же кое-какой плезир». «Какой плезир, если мы даже не помолвлены?» «Да я к тому и говорю. Конечно, можно выйти замуж за писателя, но как-то, знаешь, боязно». «Это почему?» «А потому что талант – штука хрупкая, уж очень ненадёжная. Сегодня есть, а завтра смотришь – нет его». «Так не бывает, – говорю. – Бабьи выдумки всё это. Да я ещё такого напишу!..» А она в ответ: «Ты целый год уже ничего не пишешь». «Откуда ты взяла?» «Я про тебя всё знаю: с кем спал, кому и на кого подписывал доносы, кто на тебя бездарного ишачил, как какой-то негр…» «Да не было этого! Брешут всё завистники!» «Ну, в общем, так: либо ты даёшь согласие, либо завтра же…».
Маклер перевёл дух и продолжал:
– В итоге, что делать, согласился. Не враг же я себе! Для начала дали пост заместителя министра. Мне поручили курировать телевидение. Дело шло к нашей свадьбе, и вдруг… Как-то утром включаю радио и что же слышу? Мой будущий тесть оказался причастен к внутрипартийной группировке, замыслившей тихий переворот, там, на вершине власти. И началось! Связь моя с этой семьёй была прекрасно всем известна. А потому, когда деятеля этого сослали третьим секретарём горкома куда-то на восток, завистники словно бы с цепи сорвались. Пришили мне искажения в биографии, попёрли из партии, как чуждый элемент. Да за потерю бдительности добавили – я ведь тогда много с иностранцами общался. Так бы и сгинул в лагерях, если бы не перестройка.
Маклер закончил свой рассказ, а мне стало жалко этого неудачливого человека. Жулик – не жулик, а ведь столько всего он перенёс. Подумалось: вот даже этот пострадал из-за любви.
– Да уж, досталось вам, – говорю.
– Не то слово, – согласился маклер. – Столько вытерпеть, так вознестись, а потом упасть – это не каждому дано. Рад, что понимаете. И потому особенно грустно мне от вас такое слышать?
– Вы о чём? – недоумеваю.
– Да вот о том, что нет в вас сострадания к человеку, – вижу, он готов уже пустить слезу. – Ну почему? Почему написать пьесу не хотите?
Жалко мне его. Не то слово – очень жалко! Однако вынужден ответить:
– Вы меня простите, Аметист Григорич! Я вам сочувствую, но вы обратились не по адресу. Да, я могу писать. Но лишь о том, что хорошо знаю, что сам выстрадал, чем мучился, что пережил когда-то…
Тут что-то непонятное случилось с этим маклером – он стал преображаться буквально на глазах. Куда подевалась скорбное выражение лица, отчего в глазах появилась злость, которая бывает только у охотника перед тем, как нужно сделать выстрел?
– Ну, вы и скажете! – усмехнулся маклер и продолжал, уже не глядя на меня. – Можно подумать, только он такой белый и пушистый. А на поверку? А на поверку не может обходиться без заимствований. Да ваш роман – наполовину откровенный плагиат.
– Это клевета! – я выскочил из-за стола, намереваясь вышвырнуть негодяя за порог. – Как вы посмели! Я в суд подам! Потребую компенсации морального ущерба…
Маклер рассмеялся.
– Судя по всему, наш будущий классик не знает, с кем имеет дело, – затем сразу посерьёзнел и заговорил так, будто обращался не ко мне, а к присяжным заседателям, исполняя роль обвинителя в суде: – Гражданин не помнит, что за квартиру задолжал, что вот уже три месяца живёт здесь без регистрации и без прописки. И что уж вовсе возмутительно, пользуется гостеприимством столицы нашей родины, Москвы, даже не имея российского гражданства. Это как вам?
А я молчал, попросту не зная, что сказать, и холодея в ожидании того, что ещё он скажет. Он и сказал, уже обращаясь не к присяжным, а ко мне:
– Так вы подумайте, а я ещё зайду. Завтра. Непременно. Вместе с понятыми.
И тут же исчез, как будто ничего и не было. Только визитная карточка белела на столе. Я прочитал:
«Шустер Франц Отто, присяжный поверенный и мировой посредник.»
Первое, что приходит в голову: таких чинов и званий просто нет. То есть когда-то были, а теперь из обращения изъяты. А коли так, значит и Шустер этот явно фигура нереальная! Но как же нереальная, когда вот здесь, на диване, только что сидел? И тут я вспомнил… Ф. О. Шустер… тот, что защищал меня якобы в суде – так это он? Вот ведь пройдоха! Да нет, скорее, опытный профессионал. Сначала втёрся в доверие, представившись Сверчинским, ну а теперь подлинную свою сущность обнародовал.
Господи! Что делать? Шустеры, Сверчинские… Ведь обложили же со всех сторон!
XIV
А вот можно ли, сидя за стойкой бара в Палашевском переулке, представить себя в «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас? Вот вижу арку, а за ней многолюдную Тверскую… Да нет, конечно, это же Москва, а не Париж. Смущают разве что каштаны над головой, да ещё этот уголок западной цивилизации
