сигналил ему, что все насиделись и пора бы разбиваться на пары.
— Может, прогуляемся? — вслух предложил Букварев сразу всем, не придумав ничего иного. Его поддержали дружно. Одна Арка что-то пролепетала о том, что ей в воскресенье отлучаться из общежития почти не полагается, но и она засобиралась.
— Я тебя во дворе подожду, Надя, — сказал Букварев, подхватил плащ, протопал по лестницам и прошел мимо вахтерш, даже не заметив их. Да и они не обращали особого внимания на тех, кто уходит, они преграждали путь входящим. Надя вышла минуты через две.
— Они решили там остаться, — сообщила она. — И пусть. Там у нас все пропахло сивухой и дымом. Хоть бы проветрить догадались.
Они пошли на расстоянии двух шагов, что-то обдумывая и бросая друг на друга частые взгляды. На улице было так же промозгло, как и с утра, но изморось кончилась. Обоим не хотелось выходить на широкие, хорошо освещенные улицы, где к тому же людно и ветрено, и они бродили по лабиринту асфальтовых дорожек внутри квартала, ненадолго останавливаясь у поблекших клумб с последними цветами, у старых скамеек, на которые нельзя было присесть.
— Расскажи что-нибудь о себе. Я так мало тебя знаю, — попросил Букварев. — Хотя бы о том, как тебе здесь нравится?
Надя охотно заговорила, что она здесь всего месяц, что друзьями еще не обзавелась, если не считать Аркадии Аркадьевны, к которой ее подселили лишь временно, потому что свободных коек в общежитиях строительного треста не оказалось, а воспитатель и в самом деле нуждается в личной жизни. К Арке изредка заглядывает какой-то мужчина, вроде бы с руководящей должностью, но почти всегда нетрезвый, и Наде в таких случаях приходится уходить из комнаты часа на полтора-два. Однажды этот мужчина заснул и остался ночевать с Аркадией Аркадьевной, и Наде было так мерзко, что хоть из окна выбрасывайся, и она ушла, просидела всю ночь на вокзале. Но Надя понимает, что ей надо привыкать к самостоятельности и познавать жизнь во всех ее проявлениях не по книгам и кинофильмам, а такую, какая она есть на самом деле. Привыкнет она и к общежитию: живут же в нем другие по многу лет…
Она остановилась, взяла Букварева за локоть обеими руками и стала тереться лбом о его рукав. И Букварев опять, млея и наполняясь внутренней дрожью, ощущал локтем тяжесть и упругость ее груди. Он очень огорчился, что Наде здесь так неприютно, невзлюбил Арку и всех других, кто мешает его Наде жить спокойно и порядочно.
— Как я хочу к мамочке! Она у меня такая добрая. Дождусь первого праздника, октябрьских, пусть все деньги истрачу на дорогу, но съезжу к ней хоть на денек, — грустно признавалась она. Букварев понимал ее и почему-то начинал чувствовать себя обиженным. Он уже ревновал ее к матери и не понимал, как можно в девятнадцать лет оставаться такой сентиментальной. Ведь должен же быть у Нади и такой человек, с которым она забывала бы даже о матери. И человек этот — он, Букварев. Лучшего ей не найти.
…Букварев так разволновался, что едва не объявил об этом Наде. Но что-то остановило его, и он стал недоволен собой.
«Ну вот. Не сказал ей того, о чем думал. Схитрил. Затаился, — подумал он через минуту о себе. — До чего же я стал нерешительным и нечестным! Да и имею ли я право, этакий-то, даже мысленно что-нибудь требовать от нее и упрекать? Конечно, нет. Придумываю и воображаю что-то несуразное, как идиот. Как последний эгоист. Это уж и на любовь не похоже. Это какой-то бред, болезнь. Или любовь? Только какой-то необыкновенной силы, необычного характера?..»
— Чего молчишь? — тихо спросила Надя. — Мне так грустно.
И Букварев, чтобы прогнать мысль о собственном эгоизме и глупости, обнял Надю и принялся целовать… Но ее губы не отвечали ему, как вчера, и он не мог вывести ее из тоскливого оцепенения. Он целовал ее и прижимал к себе крепче, у него опять начинало бешено колотиться сердце, и Надя отстранилась от него обеими руками, а скоро запросилась и домой.
— Отпусти меня, дяденька, — отчужденно и устало проговорила она. — Сегодня ты не похож на папу.
Букварев обиделся, похолодел и медленно опустил дрожащие руки. А через мгновение уже мысленно ругал себя последними словами за неумение, за беспомощность… Он не хотел, не мог себе позволить отпускать Надю в таком настроении. Что она вспомнит о сегодняшнем дне, проведенном с ним? Ничего приятного. Больше того, попойку вспомнит, пошловатый треп и эти навязчивые, не нужные ей поцелуи! Она вообще больше не захочет видеть его! Тем более наедине, вечером, в укромном месте, о чем мечтает он. Но этого не должно произойти! Иначе, что же останется в этой жизни отрадного для Букварева, разочарованного в своем таланте, в своей звезде, в семье и дружбе?..
— Не понимаю, почему у нас получаются такие невеселые расставания, — горько произнес он. — Я в чем-нибудь виноват?
— Оба мы виноваты. А расставания всегда невеселые, — тихо ответила она.
— Но в чем же моя или твоя вина?
— Нам не надо было позволять себе сразу так много. Мы не должны больше встречаться один на один. Пусть пройдет время…
— Но почему?
— Так надо.
— Это выражение — так надо! — я уже слышал. Зеленым девчонкам оно еще простительно, хотя в любых устах звучит глупо. Но ты же умница! Зачем ты так говоришь?
— Вот, вот. Повтори свои слова поспокойнее, прислушайся к ним, и сам поймешь, какой ты. Ты злой и собственник. И вообще мы обманываем друг друга, играем и обманываемся. Оттого нам и пора все на этом закончить.
— Ну, извини, пожалуйста, Надюша! Сам не знаю, как у меня с языка сорвалось. Но это оттого, что я от души, переживаю, мучаюсь. Хочу, чтобы все честно и начистоту. Пойми! — заторопился Букварев, пытаясь заглянуть ей в глаза.
Надя молчала и, опустив голову, медленно уходила.
— Я же весь в твоих руках! — догоняя ее, твердил он. — Что скажешь, то и сделаю. Прикажешь уйти вот сейчас же — больно мне будет,
