Иллира растерянно стояла, держа малыша на руках, и непонимающе глядела на Аяну.
– У тебя это выходило так, будто ты родилась с этой тряпкой, примотанной к тебе.
– Мы пытались, как могли, – сказала Кидемта. – Но ничего не выходит.
– Ты решила не подвязывать живот? – спросила Аяна.
– Нет. Я думала, будет хуже. Но у меня прошла спина и ноги.
– Черилл выбрал имя?
– Астрелл.
– Красиво. Давай я покажу тебе, как это делать. Думаю, сначала стоит научиться привязывать спереди.
Кидемта стояла, с любопытством наклонив голову.
– А эти хвосты...
– Он рассчитан на мой рост. Можно завязать лишний узел сзади. Вот эти части можно перекрестить снаружи, а можно – внутри.
Иллира стояла, целуя малыша в макушку, и не знала, куда деть освободившиеся руки.
– Он там не задохнётся? – спросила она взволнованно, на что Аяна показала на Кимата.
– Он прошёл в этом через весь Арнай. В Фадо я сначала мало носила его, потому что первые четыре месяца жила... на одном месте. Но уборкой и готовкой я занималась именно так.
– Я помню. Поэтому и попросила тебя об этой тряпке.
– Керио.
– Керио. Я так боюсь оставлять его наверху, но и Садор не справляется одновременно и с лавкой, и с тестом.
– Прости, Иллира. Я скоро освобожу Кидемту. Осталось две недели, и я перееду на Венеалме.
– Я не об этом. Я не могу остановиться. Пытаюсь сделать всё и сразу. Кимо подвижный, но с ним можно договориться. Он и сам играет иногда... Так вдумчиво. Верделл никогда не умел так. Я даже не представляла, что могут быть такие дети, как Кимо, которого можно найти там, где оставил, если он игрой увлекся. С Верделлом нельзя было моргать даже. Моргнул – ищи у соседей, если не дальше.
Аяна села на кровать, поднимая Кимата на колени.
– Так это у него с самого раннего детства?
– Да. Интересно, что он на этот раз расскажет.
Аяна обняла Иллиру, которая обнимала маленького Астрелла, мирно сопящего в керио.
– А как мне его... Ну, чтобы вынести по нужде.
– Развязывай и распускай слегка вот тут и тут, потом подтягивай обратно. И следи. Потом будешь чувствовать заранее, – улыбнулась Аяна. – Ты поймёшь. Но стирки будет много, очень много, особенно первое время.
– Следить?
– Ну, да. По его поведению. Чтобы успеть...
– Верделл просто лежал в колыбели, и я пару раз в день меняла пелёнки, – вздохнула Иллира. – Это сложно?
– Нет. Видишь, всё-таки было время, когда он не перемещался к соседям в одно мгновение ока?
Иллира рассмеялась.
– Стамэ! – послышалось снизу, из арки.
Аяна пересадила Кимата на кровать и бросилась вниз.
– Арчелл передал мне, что тебя отпустили, – сказал Конда, заходя во двор.
– Да. Я застоялась. Хочу покричать в полях.
– Понял. Переодевайся, Анвер. Бороду можешь не клеить. Я пока к сыну.
Аяна глянула на миску Ишке и забежала в погреб, быстро приподнимая тяжёлые крышки горшков и пытаясь по запаху в полумраке определить содержимое.
– Иллира, обрезки – для Ишке? – крикнула она в окно второго этажа.
– Да! И варёное яйцо!
Ишке не пришёл на шорох наполненной миски. Аяна переодевалась в новый красный камзол, размышляя, где проводит ночи её кот, когда её нет дома. Вряд ли он ходит к кому-то ещё. Что делать с ним, когда она переедет на Венеалме? Ишке вряд ли сам найдёт её там, а ловить его и запирать... Ну, сомнительная такая затея.
– Твой гнедой застоялся, – сказал Бертеле, косясь на пляшущего под Кондой тонконогого Кестана, раздувающего широкие ноздри. – Мы, конечно, вывели его, но он жрёт всех остальных, кто к нему приближается, а ещё вот. – Он ткнул пальцем во вмятину на стене. – Его размять надо. Анвер, мы с Сэмиллом провели занятие. У нас никто не подрался, Черилл свидетель. Гони медные.
Аяна, сдерживая улыбку, достала медяки и ссыпала ему в ладонь.
– Тут больше, – сказал он. – Я запишу в счёт постоя.
– Можешь оставить, – сказала Аяна. – Бертеле, давай договоримся на послезавтра? Соберёшь всех на занятие?
– Ого! – удивился Бертеле. – Договорились, эйстре.
Конда ехал рядом, с улыбкой глядя на Аяну.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Ты не поверишь, но я мечтал однажды прокатиться с тобой рядом, – сказал он. – Правда, я думал, это будет в эйноте, и ты будешь сидеть в одном из этих женских сёдел, но так даже лучше. Ты знаешь короткую дорогу в поля?
– Да. Поехали, я покажу тебе, навигатор, – рассмеялась Аяна. – Буду твоей путеводной звездой.
Виноградные лозы устало свешивали ветви, утомлённые жарой и тяжестью сочных матовых гроздьев, над которыми роились полосатые жужжащие осы. Сухая глинистая дорога пыхала облачками пыли из-под блестящих копыт Кестана, и ящерки, гревшиеся на вечернем солнце, разбегались, ныряя в траву на обочинах.
– У вас тут такие большие пёстрые птицы, толстые и ленивые, – сказала Аяна, показывая на рощи олли. – Они настолько ленивые, что даже не пытаются взлететь.
– Они не ленивые, – сказал Конда. – Они изображают жирных и больных, топорща перья, чтобы увести хищника, за которого тебя приняли, от гнезда. Иногда им не удаётся убежать, тогда они жертвуют собой, но потомство остаётся невредимым. Это луговые каделе. Они действительно гнездятся в траве.
– Мне нравится в ваших рощах. Конда, а как тебя ловили? Перевал довольно широкий, там такая густая роща. Ты ехал по дороге?
– Нет. Я и ехал через рощу. За мной следили. Помнишь, Кейло заявился на твоё выступление?
– Да.
– Я поклялся Орману, и то он послал проверить, куда это я направился. А тогда, когда я пытался сбежать чуть ли не каждую неделю, конечно, за мной постоянно таскался кто-то, как пыль за каретой. Я не особо размышлял тогда. Я был как птица, которой подрезали крылья, а она упорно пытается взлететь, не понимая этого. Я пытался даже уплыть на лодке с мыса на левом берегу.
Он спешился и взял Кестана под уздцы.
– Слезай. Пойдём в рощу. Может, найдём каделе. Птенцы подросли, и ты увидишь этих хитрых птичек в их обычном виде.
Трава была мягкой и тёплой. Ташта спокойно общипывал зелёные побеги вокруг ствола олли, а Кестан прислонился к дереву, почёсывая круп о шершавую кору.
– Айлери хочет, чтобы Гели отпустила меня раньше. Она говорит, что моё поведение... бросает тень на имя дома Пулата.
– Подвинься, пожалуйста, а то я лежу на каком-то корне.
– Так удобно?
– Да. Спасибо. Ты не бросаешь никакой тени. Мы сами уже превратились в жалкие измождённые тени самих себя. Мы перечитываем древние сказания, восхищаясь решимостью героев, но одёргиваем любой полёт мысли, любые попытки что-то изменить.
Аяна приподнялась на локте и нахмурилась.
– Я сегодня говорила с Гелиэр, но она тоже считает, что говорю слишком дерзко, и что я... застоялась. Я уже начинаю думать, что это со мной что-то не так, понимаешь? Я говорю про радости жизни и про мечты девушке, которой восемнадцать, а она говорит мне что-то про клятый долг и про то, что заброшенная вышивка нарушит порядок! Это какой-то разговор глухого со слепым! Неужели тут никто не мечтает? Не представляет, как летит галопом по степи, или, словно птица, расправляет крылья и мчится, разрезая воздух кончиками крыльев, а под ним проносятся зеркала озёр, от которых поднимается туман? Не мечтает, как мой брат, сделать крылья из дерева и бумаги, которые, если и не поднимут тебя в воздух, то позволят парить в потоках воздуха, оттолкнувшись от склона долины? Не мечтает об устройстве вроде маслобойки, которое за тебя отстирает бельё? Хотя, что это я. Девушки кирио не стирают. Они не ездят верхом. Не рисуют мёртвых пёстрых сорок.
– Это не ты застоялась. Это застоялось болото, которое ты зовёшь широким прекрасным Арнаем, – сказал Конда, кладя горячую ладонь её на щёку. – Мы застыли в одной позе, будто играли в вашу эту игру... Ну, когда на счёт "три" все должны изобразить какое-то животное или предмет. Тут всё застыло, но никто не спешит отгадывать.
– Тут все что-то изображают, – с отчаянием сказала Аяна. – Тут душно. Это всё душит меня. Тебя, Конда, единственного человека, который говорит про мечты, тут называют странным. Мне хочется собрать людей и спросить – да что такое с вами? Что? Я вроде бы не говорю ничего, выходящего за границы холста! Я следую правилам, смотрю в пол и говорю вслух хорошо если одну мысль из десяти. Я пила в таверне с парнями, и они все сказали, что мечтают о море, но в их возрасте уже поздно мечтать, потому что их никто не возьмётся обучать, и нужно думать, как скопить денег на женитьбу. Это какая-то трясина, и она засасывает меня. Я не стремилась покинуть долину, потому что там было хорошо. Но тут всем плохо, плохо, и они всё равно ничего не меняют и продолжают сидеть тут, нюхая отвратительные дисодилии и изнывая от жары в камзолах и жутких платьях с туфлями, страдая и терпя, но продолжая выдавать юных дочерей за незнакомцев, чтобы они якобы очищали свою совесть. Воло сказал мне, что мы заперты в нашей долине, как дети в детской. Но он был неточен. Вы заперты пуще нашего, потому что сами выстроили вокруг себя стены. Вы кропотливо подбирали и вколачивали эти камни правил и запретов туда, где ещё чувствовалось хоть какое-то движение воздуха, и заботливо замазывали щели липкой смесью стыда и вины, которую с детства вам скармливают под видом приличного блюда, но на деле это мёртвая медуза, вонючая, протухшая... У вас тут запирается каждая дверь, чтобы никто не украл имущество, но зачем запрещать и запирать мечты и знания? Они меняют мир! От чего защищает ваша стена? И кого она защищает?! Конда! Ты говорил про запреты, которые мешают поиску, но тут вокруг каждого просто... тюрьма!
