– Если хочешь. Я неплохо плаваю.
– Давай наперегонки, – улыбнулся Конда, сверкнув зубами.
– А давай, – задорно сказала Аяна. – Инни!
Белые буруны пены от их ног прочертили тёмную рябь воды.
– Мы выиграли. Вытрись моей рубашкой.
– Ты поедешь в мокрой?
– Нет. Ночь на улице, Айи. Я застегну камзол, и ничего не будет видно.
– Ладно.
– Эй, ты что делаешь?
– Вытираю волосы своей рубашкой. Я тоже могу застегнуться, и тоже никто ничего не заметит.
– Твои волосы так отросли, что их видно из-за камзола. У тебя сзади будто незаправленная рубашка торчит, – сказал Конда, глядя, как Аяна укладывает расчёсанные мокрые волосы под красный камзол. – А сейчас у тебя на спине мокрое пятно, и даже в свете лун это выглядит так, будто тебя пырнули в спину ножом, но ты всё равно ходишь.
– Я... Врэ-э-эк... – жутким голосом прогудела Аяна, вытягивая вперёд руки с расслабленными кистями и скосив широко открытые глаза. – Я-а-а... иду-у пи-и-ить... твою кро-о-овь!
Конда фыркнул и со смехом кинул в неё скомканную рубашку.
– На, вытрись и моей. Ты, наверное, сейчас ледяная. Иди сюда, расстегнись и погрейся, бледный врэк.
– Я хочу отрезать волосы покороче, – сказала она, скидывая камзол и прижимаясь к нему. – Они сейчас длиннее, потому что мокрые, но всё равно с ними не очень удобно, а ещё Анверу приходится прятать их вот так, под камзол. Они уже давно раздражают меня, постоянно застревают в подмышках, если их распустить, путаются и мешаются, и сохнут просто бесконечно, и голове тяжело, но я не могу решиться. И мне кажется, что ты будешь против.
Конда резко нагнулся к ремню, лежащему на земле, и снова выпрямился.
– Ты этого желаешь? – спросил он, держа в руке нож. – Хочешь, чтобы я это сделал?
Он обнял Аяну и схватил её волосы рукой ниже лопаток, занося нож над ними, и она прямо посмотрела на него.
– Режь, – сказала она, утыкаясь лицом ему в грудь.
Нож легко, в одно касание, отсёк плотную влажную массу волос, и толстый хвост остался в кулаке.
Аяна зажмурилась. Неожиданная приятная лёгкость кружила ей голову, и кровь бросилась в лицо. Она перекинула волосы вперёд и пропускала пальцы через пряди, которые теперь резко обрывались на середине прежней длины.
– Я как будто избавилась от тяжких воспоминаний, – сказала она с восторгом. – Ты избавил меня от них. От всего земного и тяжёлого... Я сейчас будто взлечу. Конда, держи меня!
– Теперь ты мне жена ещё и по кутарскому обычаю, – сказал Конда, бережно обматывая отрезанный хвост вокруг кулака и засовывая в карман, а потом обнимая её. – Правда, там режут под затылок, но, по мне, это слишком.
– Мы будем жениться по всем обычаям? – спросила Аяна весело. – Если что, то ваш мне не нравится. Я не хочу, чтобы меня оплакивали на моей же свадьбе.
– Чтобы отпустить, надо проститься, любовь моя, – сказал Конда, протягивая ей камзол. – Без этого никак.
– Проститься можно по-разному.
– Погоди, не застёгивай до конца. Это выглядит безумно привлекательно. Ладно. потом полюбуюсь. Поехали.
– Прощаться можно светло, а можно – горюя. Осторожнее, тут острый край у камня.
– Прощаться светло? Любое прощание рвёт сердце, Айи. Девушка уходит из рода, умирая для него, и новый род даёт ей свою плоть, обернув своим покрывалом. Паде, Кестан!
– Я уже ушла из рода, когда ехала к тебе, – сказала Аяна, с разбегу вскакивая на Ташту. – Меня там уже оплакали. Боюсь, что не только в этом смысле. Весной будет три года, как я ушла. Как думаешь, а с такой длиной волос я сойду за Анвера? Инни, Ташта!
Конда повернулся к ней и неуверенно повертел рукой.
– С бородой – да. Но она у тебя очень странная.
– Да кто бы говорил! Ты свою видел?
– У Айола была такая же, и никого это не смущало. Ондео пришла, ревнуя, и забрала его душу с собой.
– Твоя ондео тоже пришла по твою душу, Конда, несмотря на твою бороду, и ревновала так, что чуть не разрушила весь этот мир, какой бы он там ни был, плоский или похожий на большую оранжевую тыкву, мяч Кимата, лист бумаги или что угодно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
22. Ты хочешь укусить меня?
Ночной город дрожал огнями вдалеке, над портом, тёмные тени кораблей угадывались у причалов. Аяна ехала, просушивая волосы, прочёсывая их пальцами, потом заплела в косу, слегка удивляясь её новой длине, и подколола наверх.
– Всё равно ночь. Так гораздо удобнее, – сказала она, заметив взгляд Конды. – В долине я бы и длиннее отрастила, но тут вся эта канитель с переодеваниями... Да и мыть неудобно. Пока воду натаскаешь, пока нагреешь. Повезло хоть, что на Венеалме есть эти ваши сточные подземные коридоры. Слушай, Конда, как так вышло, что они не везде есть? Я ездила по улицам, где приходится выносить помои наружу.
– Это в более новых районах. Когда прокладывали сливные коридоры, тех районов ещё не было.
– Но почему не проложить дополнительные? У нас давно не строили новых дворов, но, помню, арем Тосс говорил, что кто-то из предыдущих старейшин рассчитывал такие для нового двора.
– Никто уже не умеет этого делать, Айи. Эти водостоки древние, как наши книги. Это как у вас с кораблями. Никто их не строил много лет, и никто уже не помнит тайн прежних мастеров. Эти водостоки уже были древними до того, как Таох стал частью Арная, а это было двести семьдесят лет назад.
– Но у вас же есть книги... И люди, которые, как ты, учатся... Я не понимаю, – нахмурилась Аяна.
– Для того, чтобы научиться рассчитывать такие строения, нужно долго заниматься только этим. Изучение подземных вод, свойств почвы, вероятностей обвала или затопления, расчёт глубины, вместимости, материалов, сечения коридоров, угла наклона, а ещё учёт тех, которые уже имеются... Кирио получают образование, и некоторые даже умеют думать, но заниматься водостоками – это ниже достоинства любого кира. Никто не будет тратить время на образование по этой части. А потом ещё и унижаться постройкой сточных канав... Ведь можно просто силами севас или катьонте вскрыть старые и подстроить к ним сверху колодец. И это ответ на твой вопрос, кто ваяет статуи и пишет книги. Никто, Айи. Эти статуи древнее самой древности. Их находят засыпанными песком и землёй на южном побережье, а также в развалинах старых замков. Портреты? Да, при дворе есть живописец. Для того, чтобы создавать такое, нужно родиться... очень одарённым, а таких людей – один из тысяч. При крейте Риго было написано множество картин. Да и вообще, при нём был, как бы сказать... неожиданный всплеск интереса к образованию среди кирио, которые стремились угодить вкусам меглейта и его фаворитки. Но это было полвека назад, и уже при следующем крейте, Гарде, всё сошло на нет. А теперь на троне его внук, и отголоски того всплеска угасли окончательно. Кирио не занимаются таким, для чего нужно столько возиться. Это не то, что возвышает и производит впечатление. Даже мои мастера, строившие "Айэне", были из севас.
– Я понимаю, что значит родится одарённым. Ансе, по-моему, как раз один из таких одарённых.
– Да. Он поразил меня. Это совершенно невообразимый дар.
– Но он развил его благодаря тому, что его вели и подсказывали, и не били по рукам. Как человек узнает, что он одарён, если он не пробует заниматься лепкой, рисованием, созданием фигур из камня?
– У севас и катьонте нет на это ни денег, ни времени, ни необходимых знаний. Для того, чтобы пробовать и учиться, нужно много денег. Очень много. Время мастера-учителя стоит дорого. Материалы – дорогие.
– У нас можно пойти в хранилище и почитать записи арем и олем. Даже если они сильно заняты, как олем Нети, которая всегда работает. Можно прийти и начать помогать ей, и постепенно тебе будут доверять более сложные дела.
– Не все севас даже читать умеют. Большинство просто умеют чертить своё имя на бумагах. И у нас не дают даром ничего, что можно продать, Айи.
– У вас девушек продают, чтобы окупить расходы на платья, которые даже стирать нельзя.
