Батистина с нежностью посмотрела на нее. С тех пор как Флорис и Адриан уехали, она всю свою нежность перенесла на подругу и Элизу. Батистина страшно тосковала в монастыре. Ее раскованный, иногда даже необузданный характер удивлял и пугал ее подруг, и только с Жанной-Антуанеттой ее связывали прочные узы дружбы.
— О! — тихо воскликнула Батистина, — если дело только в имени, то можешь не волноваться. Как зовут того молодого человека с глазами жареной рыбы, которого твоя матушка иногда привозит с собой?
— Господин Ле Норман д’Этиоль, он племянник одного маминого друга.
— Вот и прекрасно, — рассудительно ответила Батистина, — возьмем у него его имя.
Жанна-Антуанетта с удивлением посмотрела на подругу, но не смогла ничего сказать, так как мать Мария-Марта, багровея все больше и больше, с перекошенной пелериной и перевернутым чепцом, завопила:
— Мадемуазель де Вильнев-Карамей, если вы не прекратите болтать, то я поставлю вас в последний ряд, а вместе с вами и мадемуазель Пуассон.
— Ха-ха! — ядовито хихикнула мадемуазель де Фондодеж, злобная рыжая девчонка с веснушчатым носом, недавно поступившая в монастырь, — на гербе мадемуазель Пуассон наверняка имеется несколько рыбок[14]!
Жанна-Антуанетта побледнела. Батистина с улыбкой взглянула на Фондодеж, неожиданно стремительно вытянула руку, схватила ее за нос и сильно дернула. Девочка отчаянно взвизгнула. Мать Мария-Марта хотела вывести обеих возмутительниц спокойствия, но было поздно. Большая двустворчатая дверь распахнулась: вошел духовник в сопровождении мальчиков из хора и матери-настоятельницы, в глазах которой читался немой упрек; за ними следовал король, но без королевы: его сопровождала фаворитка, мадам де Вентимиль; за ними шел герцог Ришелье и маркиз де Вильпай. Все девочки присели в глубоком реверансе так, как их учили. Опустив головы, Батистина и Жанна-Антуанетта, несмотря на неудобную позу, изо всех сил старались рассмотреть короля и его любовницу.
Батистина процедила сквозь зубы:
— Я ее знаю, это Полина, представляешь, она любила Флориса.
Жанна-Антуанетта пожирала глазами надменную брюнетку, госпожу де Вентимиль, находившуюся в самом расцвете своей горделивой красоты. Она была одета в амазонку с юбкой из алого бархата, украшенную золотыми бранденбурами. Маленькая треугольная шапочка того же цвета лихо сидела на ее белокуром парике, выгодно оттенявшем цвет лица. Красота ее была воплощением идеала юных девиц, запертых в монастыре. Однако глаза пансионерок были устремлены прежде всего на короля. Глядя на монарха, Батистина почувствовала, как у нее сильно забилось сердце:
— Он почти так же красив, как Флорис.
Взгляд черных, немного раскосых глаз короля, прикрытых тяжелыми веками, лениво скользил по склонившимся головкам: король откровенно скучал. Он возвращался с охоты, во время которой Полина следовала за ним в карете; его сапоги еще были покрыты пылью, в руках он держал хлыст. Весь день ветер бил ему в лицо, отчего его матовая кожа слегка порозовела. Людовик Любимый являл собой идеальный образ очарованного принца. Он нисколько не подозревал, какое множество юных сердец возбудил он своим визитом. Батистина вздрогнула. Король и госпожа де Вентимиль проходили перед пансионерками, и настоятельница представляла их:
— Мадемуазель де Люинь, первая чтица.
— Это похвально, мадемуазель, — небрежно произнес король.
— Мадемуазель де Лоражэ, первая по рисованию.
— Прекрасно, мадемуазель.
— Мадемуазель де Фондодеж, она новенькая, но уже успела стать первой в игре на клавесине.
Полина де Вентимиль удостаивала девочек легким презрительным кивком, от которого им становилось явно не по себе.
«Стадо маленьких индюшек, какие у них глупые рожи, когда они с таким откровенным обожанием смотрят на короля. Ерунда! Ни одна из этих глупых гусынь не сумеет отнять его у меня», — думала фаворитка, жившая в постоянном страхе, как бы непрошеная соперница не похитила у нее сердце короля, как она сама когда-то увела его у своей сестры Луизы де Майи.
«Мадемуазель де Вильнев-Карамей, первая в верховой езде», — словно во сне услышала Батистина. Она не осмелилась поднять голову; впервые в жизни она засмущалась.
10
— Гм… скажите, Ришелье, если не изменяет память, у нас при дворе есть кто-то из рода Вильнев-Карамей? — произнес Людовик XV, делая вид, что мучительно роется в памяти.
Скрывая улыбку, герцог подошел к королю; ему одному было известно о секретной миссии, доверенной монархом Флорису и Адриану; он также знал, что Любимый почтил обоих братьев своей дружбой.
«Какой лицемер и какой артист, — непочтительно думал герцог. — Никогда не угадаешь, о чем он сейчас думает». Затем он произнес:
— В самом деле, ваше величество, граф Адриан и шевалье Флорис де Вильнев-Карамей год назад находились при дворе, затем вы изволили отправить их в Россию вместе с чрезвычайным посольством вашего величества.
— Ах, да! Да, теперь мы припоминаем, Встаньте, мадемуазель, вы случайно не родственница этих господ?
Сердце Батистины билось так сильно, что казалось, вот-вот выскочит из груди. Она была одурманена и взволнована звучанием королевского голоса, странного и хрипловатого, которому при желании король умел продавать столько очарования. Батистина выпрямилась и прошептала:
— Да, сир, это мои братья.
— Значит, мадемуазель де Вильнев-Карамей, вы прекрасная наездница, это очень хорошо. А как у вас с остальными дисциплинами?
— Сир, — качала Батистина; к ней быстро вернулась ее обычная самоуверенность, — я не сильна ни в пении, ни в танцах, ни в прочих рукоделиях, которыми обычно развлекаются маленькие девочки.
— Однако вы еще не так давно играли в куклы, мадемуазель, — поскрежетала зубами Полина, никогда не любившая Батистины; она находила, что король слишком любезен с этой невоспитанной девочкой.
— Да, вместе с моим братом Флорисом мы расстреливали их, госпожа маркиза, — задорно отвечала Батистина; подобная дерзость в устах двенадцатилетней девочки звучала неожиданно.
При имени Флориса маркиза побледнела. Настоятельница хотела прервать Батистину.
— Ваше величество, мадемуазель Вильнев-Карамей — настоящий сорванец. А вот мадемуазель Пуа…
— Оставьте, матушка, — перебил ее король, — дайте ей сказать. Она меня забавляет… А чем бы вам хотелось заниматься в монастыре, мадемуазель?
— О, сир, — отвечала Батистина, опьяненная славой и чувствуя себя теперь совершенно уверенной, — мне бы хотелось, чтобы у нас были уроки фехтования, стрельбы из лука, из пистолета, а, главное, чтобы нас научили травить оленей.
