– Как вы тут все интересно… обустроили, – заметил Яшка, кажется, смутившись.
Хотя никак не вязалось смущение с обликом этого лихого человека. Сам он одевался по местной моде, богато, в красную шелковую рубаху, поверх которой напяливал полосатый жилет, а пиджачок носил клетчатый, с непомерно огромными карманами. Штиблеты лаковые, начищенные, узконосые и навряд ли удобные. Желтый шейный платок, завязанный огромным узлом, и булавка из узла торчит, а с булавки той свисают полдюжины цепочек.
Забавный. И опасный.
Петюня говорил, что Яшка в рукаве нож носит и что человека убить ему легко. А Надежда удивлялась, как же выходит так, что личность столь опасная до сих пор на свободе пребывает? Глупая она, Надежда, ничего в местных порядках не разумеет.
– Как уж вышло, – ответила она.
Обустроила? Нашла старую скатерку с вышивкой и абажур зеленый тканый на лампу… и вазочку, треснутую, но можно поставить так, чтобы трещиной к стене. А цветы Петюня приносит, полевые, красивые.
– Понимаю, – кивнул Яшка и тронул ухо, в котором виднелось золотое кольцо серьги. – Я к вам, Надежда Михайловна, с делом… шитьем маетесь?
– Работаю.
– А… вот, держите, – он вытащил из-под полы пиджака тряпицу, в которой обнаружился печатный пряник.
– Мне?
– Вам…
– Я… простите, я не могу принять…
– Почему? – он спросил это без раздражения, хотя Надежда и опасалась, что Яшка разгневается.
– Я замужняя женщина… и подарки от посторонних мужчин…
– Что-то ваш муженек пропадает вечно, – хмыкнул Яшка и пряник на стол положил. – Вы не думайте, я ж со всем разумением… я ж вижу, что вы не лярва местная, замужняя женщина… вот и говорю ж, дело имеется. А это так… ну негоже к бабе идти с пустыми руками. Примите уж, не побрезгуйте.
И что было Надежде делать?
– В таком случае надеюсь, вы задержитесь, чтобы выпить чаю?
…не заварка, которая оказалась слишком дорогой, но липовый цвет и тонкие вишневые веточки, малость чабреца, собранного за городом. Еще брусничный лист для аромата.
– Эк вы, Надежда Михайловна, все тут… – Яшка сидел смирнехонько, боясь пошевелиться. И смущение его выглядело забавным. Разлив чай, Надежда подала чашку, которую Яшка принял осторожно, точно опасался, что в руках его чашка треснет. – Интересно…
– Конечно.
Надежда не знала, что еще ответить.
Она вообще понятия не имела, какое дело может быть у Яшки к ней. А он не торопился излагать, сидел, нюхал чай, вытянув губы трубочкой, дул…
– Вы, Надежда Михайловна, здешним порядкам человек сторонний… но и к лучшему… – Он поскреб пальцем переносицу, кривоватую, с тонким шрамом, который выделялся на смуглой Яшкиной коже. – У меня предложение очень даже приличное. Я хочу, чтоб вы меня научили.
– Чему? – удивилась Надежда.
– Этому… ну, чтоб говорить правильно. Шмотье выбирать. Этикетам всяким, – важно добавил Яшка, берясь за чашку двумя пальцами, притом кривой мизинец он оттопырил. – Вы небось уже просекли, что я ныне человек непростой… и вот, знаете, подумалось мне, что не дело это, когда Яшка Ломов будет базлать, как какая-нить шушера… я виду хочу солидного заиметь.
– И я…
– Ага, – перебил он, ерзая. – Я как вас завидел, так сразу и просек, что вы не из простых. Вся такая… дама, что просто охренеть.
Наверное, это можно было счесть комплиментом, да и сделан он был от всей широкой Яшкиной души, и Надежда улыбнулась.
Учить? Она ведь собиралась стать учительницей, и что за беда, если ученик будет один? А со взрослым даже легче…
– Не подумайте, Надежда Михайловна, что я задарма. Яшка добро помнит. Новехонькими пятихатками заплачу…
Он уставился, выжидая приговора, и Надежда вдруг поняла, что если она откажет, то Яшка просто-напросто уйдет, и обиды не затаит, и мстить тем паче не станет.
– Я… я с удовольствием, если муж не будет против…
– Петюня? – Яшка фыркнул, показалось, с презрением. – Не ссыте, Надежда Михайловна, я сам с ним беседу поимею… и вообще, на кой ляд вам этакий муженек? Как вас угораздило-то?
– Петюня хороший…
– Ага… офигенно просто до чего хороший. Припер вас в этакие хоромы и бросил. Не серчайте, но, как по мне, нормальный мужик так не поступит.
Комментировать сие замечание, пусть и искреннее, Надежда не стала.
Как она и предполагала, Петюня этакому приработку, хоть и позволившему Надежде оставить шитье, за которое ей платили сущие копейки, вовсе не обрадовался.
– Надюша, – сказал он, нервно расхаживая по комнатушке, притом что расхаживать по ней было затруднительно ввиду отсутствия места. – Ты же понимаешь, насколько опасен этот человек?! Он убийца!
– То есть заниматься с ним не следует?
– Следует! – взвизгнул Петюня, представив, что супруга его, которая, против ожиданий, не спешила возвращаться к любимому папеньке, скажет Яшке, что будто бы он, Петюня, запретил ей его учить. – Но будь предельно осторожна. Он даже не человек в полном смысле, он животное, ведомое исключительно собственными инстинктами.
…и это животное, зажав Петюню в уголке подъезда, дымного, вонючего, приставило нож к глазу и доверительно произнесло:
– Будешь женку забижать, вставлю по самые гланды… – и ножичком щеку царапнул для пущего вразумления.
Петюня, к этакому обращению непривычный, не просто струсил, он был вне себя от ужаса, и если бы не план, не миллионы Михайло Илларионовича, которые казались такими близкими, почти уже доступными, сбежал бы.
– Конечно, – Надежда улыбнулась этой своей улыбкой, которую Петюня втайне ненавидел, ибо было в ней бесконечное терпение и готовность преодолеть все трудности.
– Я буду очень осторожна.
Петюня мысленно взвыл… Отвесить бы ей затрещину для вразумления, и глядишь, тогда бы прояснилось в голове, но нет, нельзя с нею ссориться… надобно играть в хорошего мужа и ждать…
А сколько еще ждать? Машка вон намекает, что, дескать, месяц прошел, и второй к концу подбирается, а Петюня как был нищим студиозусом, так им и остался, и все его прожекты – замки воздушные, ежели не сказать больше, попытка развязаться с друзьями, которые устали уже Петюне верить.
И как быть? Обыкновенно… если Надька не хочет к родне идти, то Петюня за нее обратится, допустим, конечно, не к Михайло Илларионовичу, с которого станется новоявленного зятька погнать в три шеи, но к сестрице Надькиной, Оленьке.
Бабы – существа жалостливые. И дурные.
А Яшка… Яшка – это так, временная трудность, уголовник мелкий, его убрать просто… главное, время подгадать правильно.
Учеником Яшка оказался благодарным. Слушал он Надежду внимательно, записывал за нею в тетрадочку почерком кривоватым. И писал-то со многими ошибками, и не злился вовсе, когда Надежда на ошибки эти указывала, повторял только:
– Вот спасибочки. Я же ж сам учился… ну, как сам, шалава одна учила, которая из центровых была, а после французку подхватила, значит, и сюда… короче, она мне сподмогла. По прежнему-то делу она за гимназисточку себя выдавала, а после постарела. Да и кому с французкой нужна-то? А я тогда подвизался по всякой мелочи…
Он приносил с собой пряники и однажды – эклеры в знакомой коробке, при виде которой Наденька едва не расплакалась. Не потому, что хотелось ей эклеров – какая это, в сущности, мелочь, глупость даже, но коробка напомнила ей о былых временах, о папеньке и Ольге, по которой Надежда, стыдно признать, скучала, о доме, об Аглае Никифоровне, верно, разочаровавшейся в Надеждином благоразумии.
– Вы не переживайте, Надежда Михайловна, – Яшка протянул свой платок, к слову, чистый и преогромный. – Извиняйте, ежели расстроил… я ж не хотел.
– Вы ни при чем, – со вздохом призналась Надежда. – Вы… вы хороший человек.
– Я? – удивился Яшка, которого до того хорошим называла разве что Марьянка, местная лярва, к которой Яшка по обыкновению заглядывал.
– Вы, – она улыбалась сквозь слезы. – Вы хотите стать другим, а это… это непросто. А вы не только хотите, вы учитесь. Наверное, я несколько путано излагаю, но… раньше мне казалось, что люди живут в подобных условиях потому, что обстоятельства так сложились, выбора нет… шанса вырваться нет.
– А теперь вы увидели, что многие к этому, уж извиняйте, дерьму притерпелись и иного не надобно? Так оно и есть. Людишки разные бывают, что добрые, что дрянные… дрянных оно как-то завсегда больше… уж не знаю, отчего так, Надежда Михайловна. Вот взять хотя бы муженька вашего. Может, конечно, он с рожи и видный, да только дерьмо дерьмом. Я вам как на духу говорю… он от вас погуливает.
