Другая сыщется, получше…
А Оленька из упрямства отказывалась, хотя девица, лениво перебиравшая платки – а стоили они немало, – и ей была не по вкусу, и приказчику, который норовил девицу выпроводить, но как-то неловко, опасливо…
– Чего тебе надо? – буркнула Оленька, глянув на эту… как есть цыганка, пусть и в приличное платье обрядилась темно-зеленого насыщенного колеру. Платье расшито золотыми попугаями и перьями, на плечах девицы шаль лежит темно-красная, с бахромой, и странное дело, яркое этакое сочетание вовсе не режет глаз.
А сама она красива, смугловата чересчур, но смуглота эта выглядит экзотичной.
– Машка, – представилась девица, которую об имени и не спрашивали. – По сестрице своей скучаешь?
– Что?
– Не скучаешь, – Машка тотчас сделала собственный вывод и, следовало сказать, не ошиблась. – Но если вдруг соскучишься, то приходи вечером, часиков в шесть, в кофейню на углу, поговорим…
– С тобой?
– А хоть бы и со мной. Или зазорно?
Оленька ничего не ответила, из лавки вышла с твердым намерением с девицей этой никаких дел не иметь. Скучает она? Как бы не так. Из-за Надьки все… в столице только-только сезон начинается, а Оленьку отсылают на деревню. Несправедливо!
И вдруг подумалось, что если Надька вернется, одна ли, с супругом ли, то папенька, глядишь, успокоится и с ссылкою погодит… А если так, то надобно встретиться, только одной… Аглае Никифоровне пока-то знать ничего не надобно, она мигом к папеньке побежит, а папенька – к своим приятелям из полиции. Толку-то от них… Второй месяц Надьку ищут, а найти не могут. Нет, надобно самой идти. И Оленька, претворяя в жизнь план, возникший спонтанно, но показавшийся весьма себе реальным, немедля соизволила занемочь.
Она слегла с мигренью, прогнав из комнаты всех, и Аглаю Никифоровну, которая сунулась было со своими уксусными компрессами, и горничную, и камеристку. Двери Оленька заперла и, быстренько переодевшись, перелезла в соседнюю комнату, Надькину, изрядно запылившуюся… Отсюда выйти было проще простого, через коридорчик для прислуги и неприметную дверцу в саду. Даром Надька ею не единожды пользовалась.
Девица уже сидела в кофейне, да не одна, а с…
– Петр, – представился молодой человек, столь необыкновенно собою хороший, что Оленька онемела. Она почувствовала, как прилила к щекам кровь и что щеки эти позорно полыхнули румянцем, выдавая Оленькино смущение… – Муж Надежды…
– Ага, муж, – хмыкнула девица, разглядывая Оленьку пристально, не смущаясь проявлять этакое бесстыжее любопытство. – Муж объелся груш.
– Машка… пошла бы ты погуляла, пока мы беседовать станем. Ольга, вам нет нужды меня бояться…
А она и не боится. Она любуется. Красив. Нет, Оленьке случалось видеть людей красивых, но чтобы вот так… как греческая статуя… черты лица правильные, и само это лицо одухотворенное, преисполненное некой скрытой внутренней силы. Волосы светлые, глаза синие.
– Ну-ну, – Машка поднялась, к преогромному облегчению Оленьки, которая совершенно не желала делить нового знакомого с кем бы то ни было.
И вот этот красавец – Надькин муж?
От обиды, от несправедливости – а разве справедливо, чтобы Надька все самое лучшее получала? – у Оленьки горло перехватило.
– Мне жаль, что знакомство наше состоялось только сейчас, – сказал Петюня, разглядывая сестру супружницы.
Хорошенькая. Просто прелесть до чего хорошенькая. Личико круглое, кожа фарфоровая, губки бантиком, бровки домиком, щечки румяные. Не девка – куколка. И как куколка вырядилась, бантики, кружавчики…
– И мне… жаль, – говорила она тонким голосочком, от которого у Петюни зубы сводило. Вот не любил он этаких сюсюкающих барышень, которые до седых волос притворялись девочками.
А они его – так, напротив, обожали, и Оленька – не исключение. Ишь, уставилась, смотрит, будто бы он, Петюня, не человек, а, скажем, пирожное с кремом… так бы и сожрала его.
Надо было с нею знакомиться. С нею верней бы получилось, уж она-то на той квартирке и недели не прожила бы, нет в ней Надькиного тупого упрямства. Зато влюбить в себя было бы просто. Поторопился… но ничего, в конце концов, и эту влюбленность себе на руку использовать можно.
– Но я понимаю, почему Надежда не желала нашей встречи. Она говорила, что ее сестра красива, но я не знал, насколько красива…
Оленька вспыхнула. И согласилась: Надька всегда понимала, кто из них двоих более интересен. А потому ревновала. Уж не из ревности ли она, из боязни, что Оленька уведет супруга, до сих пор прячется?
– Мое восхищение вами беспредельно, – продолжал вещать Петюня и для верности взял девицу за руку. Опыт подсказывал, что такие невинные по сути своей прикосновения девиц, навроде Оленьки, приводят в немалое волнение. – Но все же… я пришел поговорить с вами о Надежде.
– Что с ней?
– Не волнуйтесь, она здорова. Мы живем… своим домом, кажется, так это принято называть? И хотелось бы думать, что я сумел сделать вашу сестру счастливой…
Оленька насупилась.
– Но, увы, это было бы ложью, – продолжил Петр. – Надежда очень сильно переживает разрыв с семьей. Она так привязана к отцу… к вам…
…в это Оленька не поверит, вот в то, что без папенькиных денег Надьке приходится туго, тут да, и думать нечего.
– А я чувствую себя виноватым.
– За что?
Как по Оленьке, то старшая сестрица сама во всем виновата была.
– В том, что поневоле стал причиной разлада в вашей семье.
Он говорил еще долго и много, исподволь подводя Оленьку к мысли, что надо бы ей с сестрой встретиться, помириться… Ни встречаться, ни мириться Оленьке не хотелось, но был папенька с его деревней и… и Надькин супруг, которого Надька была совершенно недостойна.
Оленька, кинув взгляд сквозь ресницы, приняла решение… Супруг? Пускай… супружество сестрицы – не помеха собственному Оленьки личному счастью.
Надежда ждала мужа, который пропал надолго… неделя прошла.
Она и желала этой встречи, и боялась. Позабыв покой и сон, Надежда металась по комнатушке, останавливаясь лишь затем, чтобы сделать вдох. Она более не ощущала ни кисловатой вони, ни рыбного смрада, ни убогости этого места. Все стало неважным, потому что она, Надежда…
…предала.
…нарушила клятву, перед Господом данную.
…и была притом странно, греховно счастлива.
…и Яшка обещал, что вернется. Но ушел и… и тоже исчез. Случилось что-то. Что? Надежда не знает, сердцем чует – случилось. Иначе бы не бросили… а ну как проклята она? Из дому ушла, отцовского благословения не получила, точно проклята… и теперь ей только и осталось, что доживать жизнь в этом клоповнике.
Надежда заставила себя остановиться. Выйти надобно… спросить… про Петюню? Про Яшку?
За него душа болит, он ведь хоть и разбойник, но ласковый… Надюшей называл, руки целовал, клялся, что не обидит, что переменится… и доверчивый, будто ребенок… большой ребенок, которому в жизни нежности не досталось…
Не о нем думать надобно… кто может знать?
Соболиха, старуха, которая ходила торговать мочеными яблоками и пирожками? Нелюдимая, недобрая, она на прочих жильцов шипела по-змеиному, а порой и вслед плевала… или Катька, женщина падшая, с которой Надежда в ином случае и словом обмолвиться бы не могла, не уронив собственной чести. Катька отличалась нравом легким и веселым, но если у нее клиент, получится неудобно…
Она уже почти решилась выйти из комнаты, когда за дверью раздались шаги, и ключ повернулся в замке, и сама эта дверь распахнулась.
– Наденька! – раздался бодрый Петюнин голос. – Посмотри, кого я привел!
И прекрасным видением, невозможным в убогой этой квартире, на пороге возникла Оленька. Широко раскрыв руки, она притворно всхлипнула:
– Ах, Надюша… мы так о тебе волновались! Пора возвращаться…
Стас дневник не дочитал, закрыл и сунул в карман пиджака. Потом. Когда останется наедине с собой, тогда и глянет. Дальше ведь не про Аньку, дальше про него, глупого Стасика, которого Маргоша сочла подходящей дичью.
А дичью он и был.
– И долго вы собираетесь меня рассматривать? – поинтересовался он недружелюбно.
Софья пожала плечами и протянула сложенный вчетверо лист.
– Выпал, – сказала она. И не дожидаясь, пока Стас лист возьмет, развернула.
