Сашка решил устроить его в мастерской. А что делать, если человеку действительно некуда идти? Вот только человеку ли? В нашем понимании, так сказать.
Действительно — вопрос о том, кто этот так называемый Художник, оставался без ответа. Подсадная утка?
Ну нет, решил Вороненок, паранойе не поддадимся.
И все же ему очень хотелось выйти куда-нибудь на холм и возопить, обращаясь к небу:
— ЧТО ПРОИСХОДИТ?!
Он бы и закричал, если бы не знал, что никакой крик не сможет ему ничем помочь.
Это как при зубной боли: можно горстями жрать анальгин, биться головой об стену, метаться по дому, но помочь-то сможет только врач-зубодер. И лучше уж затаиться со своей болью до утра понедельника (зубная боль, как известно, начинается всегда в ночь на субботу) и не дразнить лихо, потому что, что бы ты ни сделал, будет только хуже.
Сказать, что Сашка был раздражен, мало. Он был в ярости. В священной светлой ярости борца за правое дело.
И законная радость победы не радовала.
Так бывает, когда радость не радует. Потому что в гробу он видал такую победу! Чего и кого победил? Да и победил ли?
Что это вообще было?
Злость на непонятное — сильна. Она кипела. И где-то Воронков даже был благодарен нелепому Художнику за его появление. Он сам был непоняткой. Но какой-то мирной, отвлекавшей от тяжких и, по всему, неразрешимых вопросов.
Художник сам был неразрешимым вопросом, но как-то так правильно сформулированным, что за ним чувствовались ответы на другие.
И этот призрачный шанс разобраться Сашка решил использовать.
Устроить Художника оказалось не так просто. Взглянув на обстановку в мастерской, Сашка увидел ее как бы новыми глазами. И стало непонятно, как это он вообще мог работать в эдаком вот гадюшнике.
— Придется наскоро прибрать… — пробормотал он.
Художника между тем заинтересовал токарный станочек. Бедолага осторожно дотронулся пальчиком до шершавой чугунной станины.
— Это инструмент! — догадался он.
— Ну… — кивнул Сашка.
— А вот мой инструмент! — радостно поведал Художник, извлекая откуда-то из-под хламиды маленькую волшебную палочку — эдакое, если присмотреться, стило изящных форм и очертаний, привычно и сноровисто сидящее в длинных тонких пальцах. — Я создаю картины МИРА.
— Чего? — не понял Воронков и оперся на швабру, которой уже начал было валтузить пол.
— Картины! — радостно возгласил Художник и помахал палочкой в воздухе.
Тут же возник некий полупрозрачный сгусток цвета и света, в котором можно было рассмотреть смутные силуэты и манящие дали.
Сгусток колыхнулся и развеялся. Но даже после этого, дали манили, сфотографировавшись глазом, а силуэты… Они требовали разгадки, их очень хотелось рассмотреть.
«Картины мира, значит… — не без удивления констатировал мысленно Вороненок, — ну-ну…»
— Мне нужно создать картину! — затрясся Художник от какого-то одному ему понятного озарения. — Я должен воплотить дверь.
— Дверь?
— Дверь…
— Какую дверь?
— Простую дверь! — разошелся Художник. — Самую простую. Не отягченную декоративными элементами. Аскетически совершенную. Исполненную единого смысла и содержания. Односоставную. Моноаксиологичную.
— Где? — тупо спросил Сашка, наткнувшись мыслью на последний термин, который выплыл со всей очевидностью из собственных его пучин и дебрей эрудиции, но оставался туманным для понимания, как Шустрик не ясен для Мямлика.
— Вот здесь! — охотно пояснил Художник.
И он указал на стену своим «инструментом». Там немедленно возник образ призрачной двери. Не какой-то конкретной двери.
А двери вообще — как она есть — двери в чистом виде.
— Проход из ЗДЕСЬ в ТАМ!
И Воронков вдруг увидел, не глазами, а прямо разумом как-то, что Художнику нужны изобразительные средства, как-то: кисти и краски. Потому что здесь ему не хватает каких-то важных компонентов, какой-то опоры для КАРТИНЫ. Поэтому его устроили бы простые дедовские средства.
Краски так краски…
Сашка задумался. Краски были. И малярные, и даже художественные, оставшиеся в дежурке от одного алкаша-оформителя, подрядившегося еще в допрежние времена замазать одну из стен главного здания с целью воплощения высокохудожественного агитацитонного панно-оживляжа, да запившего еще при Андропове на полученный аванс и так ничего и не сделавшего.
С перестройкой нужда в панно с изображением героического труженика очистки сточных вод отпала сама собой, а ничего другого алкаш-оформитель рисовать на стенах не умел. Но краски в жестяных банках, похожих на противотанковые мины, остались.
Другое дело, что Воронков сомневался, можно ли давать блаженному эти краски. Чем сие, так сказать, чревато?
Ну, скажем, нарисовал он дверь, так? А дверь, между нами, это такая штука… Это ого-го! Через нее же не только выйти можно, но и войти. И тут уж Сашка был уверен, что если кто через эту дверь и войдет, то будет он, сто пудов, хуже татарина!
Под аккомпанемент таких растрепанных и несуразных раздумий Сашка бодро проводил уборку.
Проводил, оставаясь в полной боевой экипировке, ибо никакой уверенности в прочности мирной передышки не испытывал.
Пылесоса тут никогда не водилось, да странен он был бы в такой обстановке, как хирургический скальпель в руке мясника.
А посему приходилось обходиться старыми и проверенными методами. Путь Веника и Швабра-Дзюцу — чем не боевые искусства? Тем более что еще по советским временам Сашка воспринимал уборщиц в их синих халатах и косынках на седых, как правило, волосах как неких ниндзя. Они шныряли повсюду, словно воины-тени. Громыхали внезапно за спиной ведром. Совали мокрые тряпки под ноги. Веником пускали пыль в глаза. И всякого, кто не приглянулся, невзирая на чины и привилегии, могли и словом приласкать, так что мало не покажется, и шваброй уконтрапупить.
В каком-то старом кунгфушном фильме Воронок видел, как главный герой с успехом превращал в тренировку все: от мытья посуды или стирки подштанников учителя Борода-Из-Ваты до трудовой деятельности по возведению масштабных сложносочиненных конструкций неясного назначения из бамбука.
И с тех пор Сашка всякую малоприятную работу стремился превратить в способ поупражнять что-нибудь. Растяжку там, гибкость или хотя бы — терпение.
Художник, возможно, тоже тренировал терпение, присутствуя при этом. А может быть, располагал запасом оного терпения в переизбытке.
И уже настроившись на волну Героя, осуществлявшего странные, ритуальные действия, улавливал некоторые логические связки его мыслей, хотя тот и не обращался к нему. И легче от такого познания ближнего Художнику явно не становилось.
«Какая поразительная мощь энергетических трансляторных способностей!» — удивлялся он и думал, что в жестоком мире нельзя быть Героем, не обладая подобными феноменальными отклонениями. Когда массы забиты и сломлены, с унылой готовностью согласны влачить самое жалкое существование, тогда Герой должен обладать недюжинными задатками, которые разовьет в борьбе. Да, очевидно, только так, а не иначе!
Теперь встреча с Героем окрыляла Художника и поселяла в его душе сладостную оторопь перед новыми грандиозными свершениями на ниве искусства. Но ДВЕРЬ — вот что было сейчас главным.
Символика ритуала, который осуществлял Герой, заинтересовала Художника. Верхний пласт был прозрачен — символическое очищение среды обитания после схватки. Достойно и благородно. Однако подтекст был зловещим! Даже в этом ритуале Героя не оставляли мысли о борьбе и победе в грядущих боях. Он все подчинял взращиванию силы.
Джою было проще. Он воспринимал уборку как забавную игру, а швабру как развлекательный снаряд, прекрасный симулятор отбившейся от отары настоящей овцы, которой в жизни своей никогда не встречал.
Наскочить и облаять, отскочить и зарычать! Наскочить и попытаться тяпнуть не больно, в воспитательных целях. Отскочить и подпрыгнуть от избытка здоровой энергии.
— Опять память предков взыграла? — укоризненно сказал Сашка, когда пес вновь заливисто облаял швабру и попытался зубами прихватить черенок. — Нашел время.
Джой припал на передние лапы и притворно грозно заворчал, вовсю мотая хвостом.
— Ведь не щенок уже! — урезонивал Сашка.
Колли в ответ весело тявкнул, и было более чем понятно, что пес при этом имеет в виду.
— Хозяин! Все путем! Мы живы! Давай играть дальше!
— Занят я, не видишь? — ответил он. — Вон с гостем поиграй, если не терпится.
Джой, повернув голову, с интересом посмотрел на Художника.
Тот отчего-то заметно побледнел и, прижимаясь к стене, потихоньку, потихоньку сместился к выходу, да и выскочил наружу.
Колли с готовностью выскочил следом, оценив бегство как приглашение порезвиться на воздухе.
