Раз, два, три… Тьфу! Три, два, один…
Шарахнуло, сдвоено так, что не поддававшиеся никаким усилиям строителей бетонные плиты положило на асфальт. И в полыхнувшем и подтолкнувшем в спину жаре Сашка увидел театр теней. На округлой стене отстойника, на асфальте, да будто бы на самом темном небе отразились на просвет корчащиеся тени сгорающих в адском пламени монстров.
Сашка потом, анализируя ситуацию, не мог ответить, на что он рассчитывал, затевая этот безумный взрыв.
Но получилось.
И получилось именно то, что надо.
Ослепительный свет и жар пожрал призраков. Ударная волна и осколки тоже, видимо, без дела не остались.
Сашка благодарил судьбу за то, что не видел самой гибели монстров. Да и не мог бы. Наверное, он бы просто ослеп. Но и отразившихся, будто в фотовспышке, жутких несусветно теней на боках резервуара ему хватило. С запасом.
В корчащихся силуэтах было что-то настолько нелепое, нечеловечески чуждое, что голливудских монстров типа Чужого, исходящих слюной и клацающих бутафорскими челюстями, впору было приласкать и потетешкать, как родных, привычных и любимых.
Повидай Сашка подлинные лики призраков до схватки, неизвестно, хватило бы ему духу вступать с ними в противоборство.
Очень может быть, что и нет.
Но именно эта мысль заставила его снова взять в руки «Мангуст». Он просто обязан был проверить, не уцелело ли хоть одно из этих гнусных созданий. А если уцелело, исправить это противоестественное положение вещей. И немедленно.
Почему-то казалось, что если хоть один подранок из этих безумных пьеро оклемается, то всю зачистку территории придется начинать сначала. А там… только ли территорию придется зачищать от нездешней нечисти?
Сашка повернулся и, отгоняя прочь апокалиптические картины, двинулся обратно, прямо в опадающую на глазах стену пламени.
Нервы звенели.
Стараясь лавировать между огненными лужами, он миновал опрокинутые плиты.
Въехал на площадку локального катаклизма.
В ноздри бил запах напалма.
Не уместившиеся под бандану волосы потрескивали от жара.
Держа пистолет наготове, огляделся.
Тотальный оверкилл, лучше не придумаешь.
Медленно выдохнув сквозь сжатые зубы, он распрямился.
И тут прямо перед ним Что-то шевельнулось, и это была не одна из порожденных сполохами пламени теней. Какая-то светлая, совершенно так же окрашенная огненными отсветами и до того незаметная на фоне бетонной стены фигура.
Сашка мгновенно вскинул оружие.
Но не выстрелил.
Дрогнула рука.
Не походила эта фигура на недобитого монстра.
Это бросилось в глаза сразу.
Нет, стрелять Сашка не стал, а стал, не опуская ствола, медленно приближаться к новому потенциальному источнику угрозы.
Но чем ближе, тем меньше хотелось надавить на спуск. Скорчившаяся маленькая фигурка вжималась в стену.
«Да оно меня дико боится!» — понял вдруг Сашка.
И словно в подтверждение его догадки, на груди у существа раскрылся и испуганно заморгал огромный фосфоресцирующий глаз.
И было в этом моргании, да и во всей этой фигурке что-то настолько жалкое и беспомощное, что Сашка невольно опустил ствол.
Да что это такое, откуда взялось?
И почему так меня боится.
Я же вроде хороший…
Художник творил.
Он никому ничего не хотел доказать, его не волновали проблемы, которые мучают людей искусства в несовершенном обществе: «Я не востребован, кому я нужен?..»
Признание уже пришло к нему.
И самоутверждаться давно не требовалось.
Требовалось самовыражаться.
Впрочем, как и раньше.
Он никому не хотел угодить. В этом тоже не было нужды.
Он просто хотел добиться Совершенства. С большой буквы. И сейчас он был абсолютно свободен в своем творчестве.
При этом, вовсе не гоня от себя сладкое предвкушение грядущего общего признания нового шедевра. Обоснованного предвкушения.
Причем ему не пришлось прогрызать дорогу к своему нынешнему статусу зубами. Он бы даже выражения такого не понял.
Вместо этого ему в свое время пришлось иметь дело с некими… приходится воспользоваться противным иностранным словом «промоутеры», потому что нет у нас такой профессии. Это некий хитросплетенный гибрид издателя, галериста, арт-агента и критика в одной персоне.
Их задача — освещать творения художников публично, обращать на них внимание, нести творения молодых мастеров зрителям. А также не в последнюю очередь подсказывать и направлять. По возможности бережно и со вкусом.
Хорошо быть творцом в совершенном обществе. Если такие вообще бывают.
Сейчас, оставив этот этап в прошлом, Художник порой так и не мог понять, чем некоторые его ранние работы были нехороши.
По его мнению, они были даже свежее и искреннее некоторых нынешних.
Однако теперь это казалось несущественным.
Ныне Художник творил! Творил что хотел и как хотел, чего не могут себе позволить многие во многих мирах. И мессианства был при том вовсе чужд. Его творчество не было призвано «Поведать Миру».
Все помыслы и устремления его сводились к тому, чтобы точно и полно выразить в акте творчества нечто, взволновавшее его до глубины души. Передать грубыми (в его представлении) средствами ремесла тонкое дыхание таланта.
Художник, которого Воронков считал порождением своей фантазии, долго бился над тем, чтобы в созданном им шедевре чувствовалась угроза. Над тем, чтобы добавить к пейзажу действие…
Но что должно было происходить в таком месте? Он подумал о веренице людей в странных одеждах, покорно бредущих куда-то.
Это было тонко и с неочевидным смыслом. Но, увы, тут же отбрасывало его шедевр назад, в разряд дешевых, хотя и впечатляющих поделок.
Да и зачем эти люди куда-то шли бы? Он мог вообразить себе их до мельчайших деталей, но он не видел их. Их не было. А в том угрюмом безотрадном месте, прочувствованный образ которого он создавал, не должно быть натяжек и несуразностей.
Но в какой-то момент все совпало, сошлось, сложилось. И образ мира, не вызывающий никаких чувств, кроме мрачной тоски, сделался живым и окончательным.
Художник работал легко. Он творил чудеса наудачу. Он отдался захватившему его ощущению иной реальности, оседлал волну вдохновения, и все вопросы отпали сами собой.
Он создал тени. Движущиеся и метущиеся призраки. Страшнее, чем сам ужас, и чернее, чем сама тьма. И страх предшествовал им.
И таинственная, непонятная до конца, но прямая и явная угроза была в их появлении. Это было как раз то, что нужно.
И Художник понял, что творение завершено. Завершено и докончено! И впору было отдаться ощущению хорошо сделанной работы, полюбоваться творением в его нюансах и оттенках настроений, но случилось нечто, чего художник никак не ожидал.
Созданный им мир окружил вдруг его со всех сторон и сомкнулся за спиной и подступил вплотную, словно комок к горлу.
Сначала не было страха.
Он не до конца понимал, что случилось с ним.
Не самое приятное ощущение.
Рев в небе!
Реальный рев в реальном небе был еще более напряженным и еще более отвратительным, чем он это представлял себе.
Мир, окруживший его, уже не был его произведением. Его границы расширились. Они отшагнули за горизонт, пронеслись в мгновение ока по бесконечным просторам целой планеты и вернулись к нему, замыкая круг, обдав его горячей волной страха и безысходности.
Он понял, что находится в самом настоящем мире. Осознал это. И по-настоящему испугался.
Не только оттого, что оказался невесть где, вдали от комфортного привычного родного дома, из которого редко выходил, довольствуясь своим внутренним миром, плодами цивилизации и дистанционным общением с коллегами и поклонниками.
Нет!
Он испугался потому, что оказался в НАСТОЯЩЕМ мире, точь-в-точь таком, который создавал и в котором МЕНЬШЕ ВСЕГО ХОТЕЛ БЫ оказаться. Или даже БОЛЬШЕ ВСЕГО НЕ ХОТЕЛ!
Но был здесь.
И все здесь было таким, как он представлял, но и не таким одновременно!
Нет, он не начал чувствовать себя персонажем этого мира! Он чувствовал себя самим собой, наказанным жестоко и коварно за мнимую вину. Причем наказанным таким способом, какой сам подсказал коварному палачу. Исключительная жестокость и особый цинизм палача заставили колени Художника подломиться. Безысходность этого мира обрушилась на него.
И он сел на грязную и твердую поверхность.
Кривоватые мостики. Нелепые и уродливые.
Покосившиеся решетчатые мачты с болезненно режущими глаз, источниками света…
Брошенные грубые механизмы с полу выпотрошенными внутренностями.
Выпирающие из земли трубы…
Кладбище цивилизации!
Неопрятная смерть всего святого. И грешного, и какого угодно…
А над всем этим — мрачное, сочащееся моросью небо, без единого просвета, за которым не может быть солнца…
