Тот отчего-то заметно побледнел и, прижимаясь к стене, потихоньку, потихоньку сместился к выходу, да и выскочил наружу.
Колли с готовностью выскочил следом, оценив бегство как приглашение порезвиться на воздухе.
Сашка вздохнул с облегчением.
Кроме того, что ему теперь не мешали, в голове сразу прояснилось. Бессмысленное и невнятное присутствие Художника в сознании отдалилось. И стало свободнее в черепе, как ногам, когда стащишь тесные ботинки.
Как говорил Рыжий: «Когда кто-то мешает заниматься обязательным, но нелюбимым делом — это вдвойне раздражает».
Воистину.
Сегодня Воронкову казалось, что он упражняет исключительно собственную некомпетентность как уборщика на роликах.
Но так или иначе, он управился и со словами: «Кто хочет, пусть сделает лучше!» выволок два доверху набитых всяким мусором синих пластиковых «пятиведерника» наружу.
Навел порядок.
Небо светлело потихонечку.
Не отходя далеко, Сашка вывалил мусор прямо на землю. Бросил сверху попавшийся на глаза в подсобке рулон старых, заляпанных известкой обоев и приготовился использовать прихваченную из дежурки верную газовую зажигалку-горелку. Старый подарок Кози. Тысяча двести градусов по Цельсию — это тебе не хвост собачий.
Ну, одним костром больше, одним меньше…
Он нагнулся было к куче. Собрался поджечь. Но вспомнил про Художника и огляделся. Где он?
Тот обнаружился перед облупившимся мозаичным панно.
Маленький мастер иллюзий стоял неподвижно, запрокинув голову, широко раскрыв рот, распахнув глаза, и, кажется, даже не дышал.
По хламиде его бродили психоделические огненные змеи.
Походило на ступор.
Разочаровавшийся в нем как в партнере по своим собачьим забавам, Джой даже вроде бы пристроился к неподвижной фигуре, как к столбику…
— А ну, фу! — прикрикнул Сашка на распоясавшуюся псину.
Художник вздрогнул и оглянулся.
Вид у него был действительно потрясенный!
— Какой жестокой силы воплощенье! — зачирикал он, — сколь обнажен и отшлифован образ! Из прошлого несет могучей силы отблеск. Пусть примитивен он, но тем мощнее. Кто создал это?
Сашка не без удивления окинул взглядом выщербленную мозаику. На ней в худшем понимании лучших традиций советского плакатного жанра был изображен классический строитель коммунизма с лицом доброго идиота, тяжелым подбородком, непомерными, но анатомически неубедительными мускулами, кувалдой в одной руке и конституцией СССР в другой. Дебиловатое лицо и надвинутая на глаза строительная каска, под которой, если верить пропорциям, заложенным художником, не мог уместиться и минимальный лоб, делали «строителя» похожим на Челентано в фильме «Блеф». Могучий образ, блин!
— А хрен его знает кто!
Но эта простая вроде бы идиома в сознании Художника отозвалась уродливым и смущающим образом. Дело в том, что Воронков, даже не осознав этого, представил себе того, кто мог бы это наваять, и мысленно, тоже безотчетно, пересыпал свои соображения в сердцах определениями, среди которых «мудозвон» было самым невинным. А досадливый эмоциональный всплеск послужил надежным транслятором полученного коктейля собеседнику.
Сказать, что Художник был озадачен, получив такую характеристику творца, создавшего столь потрясший его образ, значит ничего не сказать.
Отшатнувшись от мощного ментального посыла, Художник философски рассудил, что протест героя против реалий враждебного мира принимает крайние до уродливости формы. И дал себе слово быть осторожнее.
— Апартаменты готовы, — сказал между тем Сашка, по-своему определив реакцию Художника.
Полюбовавшись грубым, но безусловно великим творением неизвестного гения со странной анатомией, тот счел за благо уйти в мастерскую, проскользнув в дверь так, чтобы Джой остался снаружи.
Сашка удовлетворенно кивнул и запалил горелку. Но заметил в куче мусора какую-то мятую бумажку с нарисованной отвратительной рожей. Что это за бумажка и кто мог бы нарисовать, он сообразить не сумел. Но что-то его удержало от немедленного поджигательства.
Харя была мерзкая и пугающая. И пугающая больше, чем мерзкая. И угрозу она излучала такую, какую ни одна хоть трижды мерзкая физиономия излучать не могла, будь она даже не нарисованной на листочке в клеточку, а вполне живой.
Сашка увернул газ в горелке. Запаливать кучу расхотелось.
— Ну что за блинтвейн! — пробормотал он.
Неизвестно почему, но именно эта бумажка остановила его.
Чувствовалась сфокусированная опасность. В первый раз он ощутил это теперь отчетливо. Если раньше подобные ощущения смешивались с другими и могли допускать вольную интерпретацию, то теперь ничто не нарушало чистого, как неразведенный спирт, обжигающего голоса угрозы.
Рука с зажигалкой опустилась.
Сплюнув от непонятки, он откатился в сторону.
Кожа, обильно пропотевшая под гидрокостюмом, саднила теперь. Скинуть бы все же эту облатку да душ принять поскорее. Главное, чтобы «Мангуст» был под рукой.
И то…
А мусор. Мусор и так полежит. Вместе с рожей этой дурной.
Сашка оглянулся на окошко. Оттуда смотрел Художник, как-то обострив лицо вниманием. Чуткий он, как крыса. Не иначе тоже учуял что-то.
И пока Вороненок смотрел не на кучу мусора, взгляд нарисованных глаз с бумажки просто сверлил затылок.
— Вот черт! — ругнулся он и пнул колесиком роллеров в сердцах камень.
Тот полетел в сторону кучи, ударился, отскочил, высек искру об железку и…
Ффу-х! Полыхнуло. Немедленно образовался клубящийся огненный шар. Горячая волна опалила уж и без того пострадавшие от огня сегодня брови.
Обернулся на окно дежурки.
Художник не просто смотрел в окошко. Он держался за стекло. Как тритон за стену. Сашка никогда раньше не видел, как можно держаться за стекло.
Сашку охватил неудержимый, как понос, приступ нервного смеха. Хорош бы он был, запалив эту пакость собственноручно.
А огненно-дымный шар взлетал вверх на тонкой дымной струйке, как на ниточке…
Разговор случился вдруг, будто нарыв прорвало. И таких разговоров у Сашки никогда в жизни не случалось. И не только потому, что каждый говорил на своем языке, но понимал другого, тоже весьма по-своему, но и по обстановке, и по теме…
После взрыва кучи мусора, со стороны напоминавшего миниатюрный атомный грибок — такую бледную смертоносную поганочку, Воронков докатился на роликах до главного корпуса и отпер кладовку. Он был почти уверен, что о красках никто не вспомнит. Освободил одну из подмоченных коробок от банок — самую крепкую.
Уложил в нее в два слоя: грунтовку и по банке каждого цвета. Присовокупил пару ребристых бутылей растворителя. Получилось тяжело, но подъемно.
Кисти были и здесь, и в подсобке. Из художественных кистей выбрал четыре разных номеров. Почему-то был уверен при этом, что для такого художника, как этот, номер кисти малосущественен.
Поднял коробку и, балансируя, покатил обратно к своей дежурке.
— Годится? — спросил, водружая ношу на верстак в мастерской.
Художник уставился на милитаристского вида банки.
— Разберешься?
Художник взял банку цинковых белил, видно было, что даже одна она тяжеловата для его тонкой руки, и как-то прямо пальцами, цепко, по-паучьи, подцепил крышечку и отколупал. Сунул нос в банку и понюхал. И… «аж заколдобился»! Сморщил нос, глаза чуть ли не закатил. Торкнуло его, похоже, от химии!
— Вот растворитель, — сказал Сашка. — Фирштейн?
В ответ послышалось что-то созвучное типа: «Нахнагель!»
А в голове сложился ответ:
— Опасных средств таких, подверженных воспламенению и ядовитых, я не встречал, но применить сумею. Тем вызов мне, как мастеру, серьезней и тем работа больше мне доставит радости!
— Ну, валяй, торчок! — напутствовал Сашка и пошел разоблачаться.
— Сколь славен путь творца, снискавшего признанье, — неслось ему вслед на фоне щебетания Художника, — и как горька стезя в неведении томимого умельца. Кого взволнует результат труда, невидимый для тех, кому он предназначен?
Сашка подумал было, уже стягивая вслед за сбруей и кольчугой гидрокостюм, что бедолага волнуется о двери, которую собирается малевать. Что некому, вот видишь ты, ее оценить. По поклонникам соскучился.
Но в ответ на незаданный вопрос до него донеслось, что Художник скорбит не об этом. Что его беспокоит некая идеальная картина МИРА. Какое-то гипотетическое воплощение некоего сверхзамысла, к которому он подошел вплотную и через что угодил, свалился к Сашке.
Заморочка со сверхзамыслом была ох как непроста даже для самого Художника, а Воронков и вовсе понял весьма приблизительно…
— Как у них все запущено-то, — пробормотал Сашка.
И тут же в голове, прямо через стену соседней комнаты, донесся ментальный ответ.
