Однако все же это было немного не то.
* * *
Наступил покой осени… Липы стояли еще зеленые, клены совсем опали, а каштан под Алексеевым окном всей своей кроной горел лимонным троянским золотом. В сквере в синих робах коммунальной службы ходили узбеки, укладывали листья в черные полиэтиленовые мешки и стучали толстыми палками по стволам, чтобы разом оголить деревья и не утруждать себя ежедневным их подбором. Подметенная полысевшая земля влажно дышала, и только на замшелом шифере гаражного кооператива лежал толстый наст бурых съежившихся листьев.
Осень — самое непостижимое время в Москве. Было что-то истинное в том, что когда-то новый год начинался с сентября. Природа исподволь увядала и умирала, но в этой смерти было сладострастие, ибо все готовилось через эту мнимую погибель в снежной зиме обрести новую жизнь. Осень дарила надежды, которым дано будет сбыться весной; осень обольщала, осень обещала. Осенью завязывались романы. Но осень 2007 года, возможно, превзошла в этих своих качествах все прочие осени, которые видала на своем веку матушка-столица. Это был год, когда тема одноклассников серьезно потеснила интерес людей к политике и показала ее ничтожность перед простыми человеческими страстями.
Той осенью сверстников словно бросило друг другу в объятия, и многие уже не захотели их размыкать. Девять миллионов человек, не останавливаясь в жизненной гонке, предались вдруг романтическим воспоминаниям, и образы, рождаемые ностальгией, стали казаться им намного полновесней, человечней и добрей тех химер, среди которых протекала их жизнь последние шестнадцать лет. (Впрочем, у каждого количество этих лет было свое.) Люди вдруг признались себе и другим, что идеалы их преданы ими самими, что дни их проходят зря и тоскливо, что ночи их пусты и сухи, что бессмысленность особенно ощутима лихорадочной, темной осенью, и нечем латать пустоту, потому что материал, который предназначался на заплатки, негоден и расползается в пальцах, а пальцы хотят ласкать и ладони жаждут наслаждаться осязанием нежного прочного шелка. Предчувствие разлук витало в воздухе, смешиваясь с выхлопными газами взятых в кредит автомобилей, ароматом круглосуточного кофе, сладковатым запахом вошедшего в моду рома. По выходным в кафе и ресторанах шумно сидели пьяные одноклассники. Они упорно искали свое прошлое, вглядываясь в черты сидящих напротив, и, видимо, смутно понимали, что прошлого больше не будет, что точка невозврата пройдена, и они, обреченные идти теперь только вперед, в неизвестность, прощались с ним, как умели, и все же в укромных уголках своих душ таили надежды. Но настоящее показывало им тщетность этих надежд, и они снова пили, не желая смиряться с неприятными открытиями, и в самый последний момент, когда мир начинал кружиться каруселью размытых влажных цветных пятен, хоть на мгновения, но находили то, что искали. Казалось, что эта огромная сила, вырабатываемая миллионами душ, мощнее любой политической партии, что она способна остановить время, забрать из минувшего только хорошее, перетащить его в современность, и, казалось, это хорошее, что бродило в них, способно разом свершить то, что не давалось политикам последние подлые годы, если, конечно, политики и впрямь хотели чего-то подобного.
* * *
Дождь не переставал второй день. Рассвет едва разомкнул веки, и день нудно влачился в беспросветной серой пелене. Несколько лет назад Кира сказала себе, что тот день, когда она пропустит тренировку в клубе, станет концом ее жизни, и вот такой день настал.
С утра Кира бралась то за одно, то за другое, но все не клеилось, не шло, не получалось, и она в десятый раз готовила себе чай, терпеливо ждала, пока он остынет, завороженно наблюдала за капризными движениями пара над чашкой, закуривала, и дым тонкой длинной сигареты вкрадчиво вплетался в пар, и дальше они уже клубились вместе, как будто танцуя медленный танец с подтекстом какой-то меланхоличной философии. Это, с тоской думала она, и была теперь ее жизнь.
Как-то уже поверилось, что за окнами не первый месяц лета, а самая безнадежная осень, подробно оплакивающая каждый солнечный день из тех, что остались позади. В просторном пустом доме было сумрачно и прохладно. И снаружи и внутри он еще казался новым, но все же каким-то непрочным, необжитым. Когда-то ей нравился этот дом. Теперь она с невеселой усмешкой вспоминала, как торопила с постройкой, как все свое время посвящала выбору материалов, мебели, как доходило до размолвок с мужем из-за кранов в ванных комнатах, из-за цвета паркета. А сейчас она холодно думала о том, что немецкий ее, которым она всегда по праву гордилась, которым щеголяла, стал сдавать, и даже чтение немецкоязычных сайтов и просмотр немецких сериалов в Интернете плохо поправляли дело.
С тех пор, как вырос Гоша, дни свои Кира проводила довольно бесцельно: главным образом занималась в клубе и копалась в социальных сетях Интернета. Стараясь не отстать от моды, она завела было дневник в Живом Журнале, но как-то никто особенно не читал ее посты, в которых она старалась сочетать бытописательство с легкой метафизикой, и отчеты о поездках в Австрию. Журнальных френдов не прибавлялось, а писать себе на память ей казалось странным и уместней в обычном блокноте, и когда какой-то тролль-весельчак четырежды написал ей в каменты «Покажи сиськи», Кира оставила это дело. Как-то раз она даже решила покончить со своей ролью домохозяйки и даже подумывала заняться журналистикой, но от этой сомнительной работы ее вовремя отговорила Катя Ренникова, закончившая наконец после двух бурных академов факультет журналистики.
Их связывали прочные, но довольно сложные отношения. Катя немного завидовала Кириному положению — положению, которого Катя не могла добиться даже самым упорным трудом, а могла к нему только приблизиться; Кира же, в свою очередь, восхищалась Катиной социализацией, и ее жизнь, полная каких-то событий, в действительности мелких и по большей части никчемных, представлялась ей чем-то чрезвычайно интересным и наполненным смыслом. Но после поучительной истории с Денисом Марушевым Кира взглянула на все иными глазами и поразилась, как в последние месяцы быстро стала сворачиваться ее жизнь.
Когда все это случилось с Гошей, ее голову все чаще стала занимать мысль, что жизнь действительно одна и что где-то когда-то в этой единственной своей жизни она допустила досадную ошибку, последствия которой теперь обнаруживают себя столь неумолимо. Не сам факт ошибки страшил ее, а неуверенность, возможно ли ее исправить, или время для этого безнадежно упущено. Ее страшило и уязвляло, что она, мать, как ей казалось, целиком посвятившая себя воспитанию сына, открылось, не имеет ни влияния на него, ни авторитета в его глазах.
Так она досиделась до сумерек. На аллеях коттеджного поселка зажглись фонари и показали глянец асфальтовых дорожек, но в доме Кира свет не включала. Ей было жалко себя, и она полагала, что этому чувству приличествует благородная темнота.
К мыслям о Гоше примешалось беспокойство относительно тех тревожных новостей, касающихся Трегубского, которые великодушно сообщила ей Стильный Ленок. Раздражение на Митю заставляло Киру то и дело откладывать этот чрезвычайно серьезный для них обоих разговор, да и доходили слухи, что у Трегубского все в полном порядке, но именно сегодня она твердо намеревалась поговорить об этом с Митей. Ей наконец захотелось и в самом деле стать Герой, делящей с мужем не только ложе, но и ответственность за миропорядок, сделать так, чтоб он не только почувствовал это, но и осознал. Она хотела, чтобы он понял, что именно она блюдет семью, хранит очаг и благополучие, а не те пластиковые девушки, к которым он питал такую недостойную привязанность. Но, как это уже бывало не раз в их совместной жизни, в ответственные ее мгновения Мити не оказывалось рядом.
И вот теперь, когда Митя пропадал на очередной какой-то чрезвычайно важной встрече, которая, как уж заведено, должна была закончиться не иначе как заполночь, а точнее, под утро, Кира на какое-то неуловимое мгновение не то чтобы согласилась с сыном, а просто подумала, зачем и кому нужна эта встреча и куда, собственно, ведут ее результаты, — и даже не в масштабах мирового замысла, а в скромных масштабах их маленьких земных жизней. Половина жизни, наполненная Гошей и Митей, прошла, а что делать с оставшейся, было непонятно.
Как это все убого, подумала вдруг она, эти чахлые елочки, эта прилизанная природа, изнасилованная тупой фантазией ландшафтного архитектора. И ей показалось, что так будет теперь всегда: жизнь ее отныне будет обреченно тянуться, как время в этом промозглом ненастном пространстве, и дождь будет идти и идти, взбивая лужи, вот так: кап-кап, шлеп-шлеп. Сквозь рябое от капель стекло она уставила глаза в красные пятна соседских окон, и неподвижный ее взгляд в какой-то неуловимый миг поплыл, очертания предметов потеряли четкость, и в том, чтобы видеть их такими как можно дольше, была какая-то сладкая неизъяснимая отрада другого мира, иного бытия, где не было ни печали, ни воздыхания, но вот фокус вернулся, и почти сразу всем своим существом она встрепенулась, и мощным толчком откуда-то изнутри ее вышла протестующая, жадная мысль: «Нет, нет: жить, жить! Любить!»
