Скажем, он заходил в речку, где купалась городская ребятня. Зашёл по пояс и замер.
– Боря, ты чего не купаешься? Чего ждёшь?
– Жду снижения разности температур – тела и воды.
В Виннице он повадился тайком пробираться в театр. Взял однажды с собой младшего брата, детсадовского возраста. По привычке спрятались, чтобы не засекли контролёры, в самом последнем ряду зрительного зала. Шёл балет. В разгар спектакля на весь зал послышался громкий шёпот малого Колесникова:
– Боря, а почему они молчат? – имея в виду артистов балета. Старший ответил тоже громким шёпотом:
– Молчи, дурак. Мы сидим далеко, и нам не слышно.
Зал грохнул.
Как-то русачка, разбирая в классе наши домашние сочинения, держа в руках тетрадку Колесникова, спросила, едва сдерживая смех:
– Колесников, ты, что за слово такое выдумал, «ласипед»? Погляди, – она сунула ему под нос тетрадку, – Что оно обозначает?
– Что написано, то и обозначает, – сердито, но уверенно обрезал учительницу Борис.
– Напиши, пожалуйста, слово на доске, чтобы его все видели.
И Колесников, слегка помешкав, вывел на классной доске: «веломашина». Да, врасплох этого человека невозможно было застать. И смех, и грех!
Как я уже говорил, мой друг жил наискосок от нашего дома, тоже в особняке, его семья занимала первый этаж. Мама, Софья Давыдовна заведовала аптекой. По тем временам, значительная фигура, с ней почтительно раскланивались и руководители Московского района, где мы обитали. Отчим (отец жил в Виннице, они с матерью разошлись) Леонид Михалыч был рослым мужчиной в морской робе, с выглядывающей из распахнутой рубахи тельняшкой. Он служил, если чего-то не путаю, зав. продскладом в морском порту. Мужчина грубоватый, но к нам относился снисходительно, уважая нашу торчащую напоказ интеллектуальность. Мы при нём всё время перебрасывались, для пущей важности, фразами, свидетельствующими, как легко ориентируемся в произведениях классиков мировой литературы.
– А как ты, Боря, считаешь, шолоховский Мелехов стал впоследствии большевиком?
– А не кажется ли тебе, Марк, что советский Маяковский куда ярче и образнее, чем французский Аполлинер?
Я, конечно, сегодня утрирую эти наши тогдашние высказывания, ибо не помню их содержания. Могу лишь утверждать, что они крутились вокруг самых знаменитых литературных имён, и вряд ли все они были знакомы зав. прод. складом. Скажу уверенно, что впечатление на него наши высокоинтеллектуальные переговоры оказывали, безусловно. И он старался не мешать нам.
А мы тем временем придумывали рассказ для конкурса, объявленного газетой «Калининградский комсомолец». Очень быстро придумали сюжет, и принялись записывать сам рассказ. Собственно говоря, записывал Борис, а я диктовал. Дело в том, что у него была пишущая машинка, в те годы – большая роскошь. Боря довольно бегло отстукивал на ней текст. Под мою диктовку. Затем правили отпечатанное ручкой, и мой соавтор вновь садился за машинку. Но сюжет обговаривали заранее. По окончании каждого такого вечернего писательского труда, мы заслуженно «отдыхали». Сложился определённый ритуал, в котором значился ужин с выпивкой. Дело в том, что дома у Колесниковых мать-аптекарша хранила для всяческих нужд бутыль со спиртом. Он ведь считался всегда «жидкой валютой», которой удобно было расплачиваться со строителями, ремонтниками и прочими нужными людьми.
Выученные к тому моменту нашим классным воспитателем физиком-слесарем Голубевым пить спирт, и даже без запивки, мы с Борей приобщились к НЗ Софьи Давыдовны.
– А если обнаружат «утечку»? – пугливо поинтересовался я, когда в бутыли заметно понизился уровень жидкости.
– А мы восполним «утечку», – весело успокоил меня хозяин, и влил в бутыль, вместо потреблённого нами спирта, обычную воду.
Такую операцию мы повторили несколько раз. И вдруг…
Леонид Михалыч привёл домой из порта мощного мужика в рабочей робе, тот помогал в погрузке какого-то товара, и теперь горел желанием получить заслуженную выпивку. Хозяин налил от души. Причём, грузчик величественным жестом отвёл в сторону графин с водой:
– Обижаешь, хозяин, такой напиток грех разбавлять!
Хватил. Зажмурился. Разлепил веки и уставился недоумевающе на завскладом:
– Ты чего, хозяин, издеваешься? Я водичку из-под крана и дома могу попить.
Едва ушёл обескураженный гость, отчим ворвался в комнату, где мы притаились, не ожидая ничего хорошего от случившегося. Было ведь ясно без выяснений, отчего вдруг спирт оказался безобразно разбавленным.
– Ворюга! Убью! – заревел разъярённый отчим, и бросился на пасынка. Он был заметно под градусом. Видимо, они с грузчиком начали «принимать на грудь» ещё в порту, а домой прибыли победно завершить пьянку. И вдруг – такой облом! Впрочем, думаю, у него к тому моменту накопилось немало обид на Бориса, которые теперь он мог на законном основании выместить на его шкуре. Инцидент грозился обернуться трагедией, ибо в руке отчима сверкнул нож.
Борис заверещал и кинулся прятаться от пьяного, свирепого, здоровенного дядьки, да ещё и вооружённого. А куда можно спрятаться в крохотной комнатульке, заставленной мебелью? Спрятаться можно в такой ситуации только за меня. Произошедшее следом за этим похоже на кинобоевик. Каким- то невероятным образом мне удалось повалить этого бугая на кровать. Более того, оседлав его, и пытаясь отнять нож, я с идиотской храбростью схватил за лезвие. Тот дёрнул нож, порезал мне ладонь. На пикейном покрывале кровати расплылось кровавое пятно. До сих пор эта картина перед глазами: Леонид Михалыч лежит мордой в покрывало, перед носом у него две руки – его с ножом и моя, зажавшая лезвие этого ножа. И – кровь.
– Вы что, – дрожащим шёпотом промолвил я, – хотите в тюрьму сесть?!
– Отпусти, – сказал он, – ничего больше не будет.
Отчим явно протрезвел. Мы с ним немного попрепирались, и он, оставив нож в моей руке, ушёл.
– Ты спас меня от смерти! – высокопарно произнёс Борис. – Отныне мы кровные братья.
Между прочим, как немного погодя выяснилось, отчим и не собирался убивать пасынка. Страшную угрозу «Убью» он выпалил в сердцах, так матери зачастую напутствуют своих неслухов: «Во время не придёшь домой – убью!». Нож у него оказался не в качестве орудия для возмездия. Дело в том, что этот охотничий тесак Борис спёр у отчима, хвастал им перед одноклассниками, а потом перестал возвращать на законное место. Ворвавшись в нашу комнату, отчим увидел на столе нож, каковой он считал потерянным, схватил его, а мы, взволнованные надвигающимся скандалом, того и не заметили. Не помня себя от гнева и за украденный нож, и за разбавленные остатки расхищенного спирта, он стал махать оружием перед перепуганным преступником.
Самое интересное, что, очухавшись и остыв, Леонид Михалыч, в знак примирения и признания моего героического поведения при защите друга, пожал мне руку и подарил злополучный охотничий нож. Простил и Борю, ибо отходчивый был мужик. Софья Давыдовна поначалу закаялась держать дома спирт для расплаты с нужными людьми. Потом снова появилась заветная бутыль…
Писательские наши потуги увенчались рассказом, который занял на конкурсе молодёжной областной газеты второе место. Первое почему-то никому не присудили. Нежданно- негаданно на нас, подростков, свалилась куча денег. Как только получили премию, плюс гонорар, мы отправились в Москву. То была идея Колесникова, мол, именно там, вдалеке от посторонних глаз, нам удастся славно покутить. Вкус и тяга к кутежам у нас уже прекрасно развились под влиянием упражнений со спиртом в кабинете физика-слесаря Ивана Дмитриевича Голубева и с бутылью спирта из аптеки матери Бориса – Софьи Давыдовны. Правда, до зимних каникул оставалось ещё несколько дней, но нам, высокомерно считавшим себя «писателями», коим «закон не писан», нетерпелось поскорее окунуться в такую заманчивую взрослую столичную жизнь.
По дороге из Калининграда в Москву я предложил остановиться хотя бы сутки в Минске, где жили в то время мои дядья по материнской линии. Борис не возражал, тем более, что я, не жалея красок, расписывал, какие они интересные люди и как любят своего племянника. В доме любимого, самого симпатичного мне, разбитного и компанейского дяди Арона нас встретила моя бабушка Дора Калмановна. И повела странный разговор:
– Вы хотите остановиться? Но у нас так мало места…
Просто не знаю, куда вас деть, пока Арончик с Роней придут с работы.
Никакой родственной радости, на которую я рассчитывал, и о каковой прожужжал уши друга, тут не наблюдалось. Бабушка Дора Калмановна явно не собиралась накрывать гостеприимный стол. Приезд обожаемого ею, в недалёком прошлом, внука, отчего-то расстроил старушку.
Помявшись, и перебросившись ничего не значащими фразами, мы отправились на вокзал. Ждать Арона с его женой Роней было бессмысленно. Раз нет места, и не надо.
