Он тоном следователя, выявляющего преступника, заявил:
– Замечено: на утренних уроках Гаврилов клюёт носом, его клонит в сон. Пусть честно, как подобает настоящему мужчине, комсомольцу, признается, чем он занимается по ночам, вместо сна!
Голубев явно намекал на то, что в бессонные ночи Гаврилов слушал «Голос Америки», откуда и почерпнул сведения, порочащие наших чекистов и решения партии.
Сейчас я бы ответил ему, чем занимаются по ночам настоящие мужчины. Но во-первых, я ещё не был настоящим мужчиной, во-вторых, буквально трясся с перепуга, в третьих, не мог сказать правду, отчего прихожу на занятия не выспавшимся. Ведь надо было здесь, в канцелярской обстановке, чужим людям изложить трагедию нашего семейства. Рассказать о том, что отец бросил нас, а отчима мама выгнала. Что так получилось: я, как старший сын, стал вроде бы главой семьи, тем более, что уже неплохо зарабатывал на гонорарах за статейки в «Калининградском комсомольце», и до копейки приносил деньги в дом. Что мама откровенно делилась со мной заботами и печалями, а заодно излагала свою бурную, полную сложнейших ситуаций биографию. Эти её монологи регулярно затягивались далеко за полночь. Вот и клонило меня в утренние часы в сон. Ну, как можно было обо всём этом рассказывать на судилище в райкоме комсомола?! Вместо объяснений пробормотал я нечто невразумительное.
Затем прозвучал прямой вопрос секретаря РК ВЛКСМ:
– Отвечай, Гаврилов, ты говорил, что если бы не арестовали врачей-вредителей, то товарищ Сталин был бы жив?
Всё сжалось у меня внутри, я испытал животный ужас. И глядя глаза в глаза, бледный, трясущийся от страха комсомолец Гаврилов выдавил:
– Нет. Не говорил.
Это была полуправда, ибо по смыслу из моего заявления одноклассникам как раз и следовал такой вывод. В общем, ответ мой можно назвать сознательной ложью труса. Изобличать свидетельскими показаниями, чего я отчаянно боялся, почему-то не стали. Хотя, чего проще – весь класс слышал те крамольные слова.
Удивило и другое: меня отпустили, не приняв никакого решения, мол, «иди на все четыре стороны, пока что». Исключение из школы тоже как бы повисло в воздухе. В кабинете у директора прогремел над моей повинной головой голос «Сашки» Безгребельного: «Гнать таких надо из советской школы», но грозного приказа по этому поводу не вывесили на доску для всеобщего обозрения.
Меня продолжали игнорировать, как прокажённого. Один Колесников защищал друга, как говорится, на всех перекрёстках.
Вдруг всё разрешилось самым чудесным образом: в прессе появилось правительственное сообщение о том, что арестованные врачи вовсе не убийцы, и они полностью реабилитированы. Выходило, гражданка Лидия Тимашук возвела на них напраслину. Орден Ленина у неё отобрали. Антисемиты поутихли.
Весенним днём в бане ко мне подошёл тот самый секретарь райкома, который вёл дознание по поводу «антисоветского высказывания комсомольца Гаврилова». Он спросил меня с видом заговорщика:
– Гаврилов, скажи, ты уже тогда знал правду?
Гаврилов загадочно и торжествующе улыбнулся:
– Стало быть, знал!
Но как же всё-таки сакраментальная фраза, брошенная мной в том памятном споре, дошла до райкома комсомола? Может, кто-то из одноклассников «настучал»? Да, ничего подобного!
Уверен, многие из них делились с родителями, что происходит в школе. Наверняка рассказали и о моей речи, выглядевшей как бы защитой врачей-убийц, заклеймённых партией и правительством, всем обществом. Мол, вот дурак, нашёл кого защищать! Вряд ли в семьях обсуждалось – прав Гаврилов или нет. Скорее всего, мудрые родители, зная обстановку в Советском Союзе, и то, какие беды принесёт подобное обсуждение, советовали детям помалкивать, забыть глупое, безответственное высказывание. Только в одном семействе отец, военный особист, насторожился, как говорится по должности. Он сказал сыну, что это нездоровые настроения, что их надо в корне пресекать, что он, как коммунист, просто обязан сообщить в комсомольские органы, какие гнилые идеи распространяет член ВЛКСМ. Сын, это был мой хороший товарищ, умолял отца не делать этого, но тот поступил так, как диктовала партийная дисциплина. Мне об этом со слезами рассказал сам мой товарищ:
– Зачем я, дубина, выложил отцу? Думал, он удивиться, ну, осудит, ну скажет – «делать вам нечего, лучше б к выпускным готовились». А он в райком позвонил, он ведь не мог поступить иначе.
Можно представить: именно таким выглядел механизм возникновения многих невольных, неосознанных доносов, по которым не в меру словоохотливых советских граждан преследовали, сажали, ссылали. Я тоже, кажется, нечаянно согрешил на этом поприще. Могу покаяться.
На съёмках фильма «Встреча на Эльбе» познакомился с симпатичным, умненьким мальчиком. Обменивались впечатлениями, суждениями на разные темы. Во время сцены с проходом наших танков по улицам немецкого города он заметил:
– Американские танки куда лучше.
– Больно ты знаешь, – не поверил я.
– Не я, а мой отец. Он танкист и принимал американские танки. Их нам присылали по ленд-лизу. Говорит, в них удобнее.
Мне стало обидно за наши танки. В ближайший выходной, когда у нас дома, за обеденным столом собрались гости – друзья и знакомые родителей, стал выяснять: действительно ли американские танки лучше отечественных. Был на том, званом обеде офицер, забулдыга, трепач и бабник, со странным прозвищем Шмен-де-фер. Теперь только узнал, что это название популярной карточной игры. А у того офицера непонятное словцо было присказкой ругателя, вроде, чёрт возьми. Но сей вертопрах, вроде бы, имел во время войны какое-то отношение к контрразведке. Может, заливал для пущей важности. Так он на моём «танковом вопросе» буквально «сделал стойку»:
– Это откуда такой специалист выискался?
По душевной простоте я и сказал, что это отец моего знакомого мальчика, танкист по воинской специальности.
– А ты не выдумал мальчика? – весело спросил Шмен-дефер.
– Чего ещё – выдумал! – возмутился я.
И назвал имя и даже фамилию своего нового приятеля, ибо тот, знакомясь, представился, как в старину, по всей форме. Больше мы с тем мальчиком не виделись. А Шмен-де-фер как-то, при очередном визите в наш дом, произнёс загадочную фразу, которой я не придал никакого значения:
– А папаня у того мальчика оказался с гнильцой.
Повзрослев и поумнев, сообразил, что, совершенно того не желая, я, скорее всего, сыграл позорную роль «стукача». Не исключено, что по моей милости тот невоздержанный на язык танкист отправился в «места не столь отдалённые».
Прояснились позже обстоятельства моего «дела».
Несколько лет спустя, работая во время академического отпуска в редакции «Калининградского комсомольца», я подружился с инструктором обкома комсомола, большим оригиналом, ходившим в сильные морозы без шапки. При том, что был лысым. Он-то и приоткрыл тайну, мучившую меня: почему же тогда не исключили из комсомола и школы? Оказывается, райком обратился в горком с запросом: «Можно ли исключить из рядов ВЛКСМ комсомольца за то, что он осудил арест врачей-убийц, которые, по его мысли, могли бы вылечить товарища Сталина?».
Такой, пугающе странный запрос поскакал вверх по длинной комсомольской лестнице: из райкома в горком, из горкома на ступеньку выше, в обком, затем – в республиканский ЦК, оттуда – в Центральный Комитет ВЛКСМ. Причём, чинуши, наверное, вздрагивали и старались поскорее избавиться от необычного вопроса. Потом, по ступенькам вниз загремел ответрекомендация: «С выводами относительно ТАКОГО комсомольца ПОВРЕМЕНИТЬ». Вот почему меня оставили в рядах ленинского комсомола, да и из школы тоже не посмели выпереть. «Указивки» сверху так и не дождались. А потом вся репрессивная машина, угрожавшая комсомольцу-школьнику Гаврилову, тормознула, прозвучала команда «Полный назад!».
Вот и мы вернёмся в начало калининградского бытия.
Искореняем прусский дух
С моими хулиганскими наклонностями мне была прямая дорога в ряды тех, кто увлеченно колотил фарфоровые библии на могилах немецкого кладбища, выбивал чудом уцелевшие стёкла в окнах покинутых людьми домов. Нет, Бог миловал, я не принимал участия в этом, можно сказать, продолжении штурма и разрушения столицы Восточной Пруссии. Что уж тут говорить, варварское отношение к покорённому городу, по сути, поддерживала официальная пропаганда, твердящая в печати и по радио об искоренении прусского духа. Юные граждане Калининграда эти призывы воспринимала по-своему. Они как бы унаследовали характер и настрой отцов и старших братьев, бравших штурмом Кёнигсберг. Те, чтобы отвести душу после четырёх лет кровавых боёв, наглядевшись на преступления немецких захватчиков, теперь, походя, разряжали пистолеты в безобидного бегемота, расстреливали памятник канцлеру Бисмарку, заодно шмаляли и в бронзового Шиллера, ошибочно приняв поэта за германского генерала. А ребятня боролась с невидимым, неосязаемым прусским духом доступными ей средствами.
