Он подобен азбуке Морзе: полезен, когда ты ограничен релейным режимом передачи информации, но не предпочтителен. Их способы взаимного общения были намного ближе к нашему типу письменного или вербального общения и – осмелюсь ли такое сказать? – лучше.
Я обнаруживал это медленно, сперва увидев, что, хотя могу быстро произносить слова по буквам руками, у меня уходит гораздо больше времени, чтобы что-то сказать, чем у любого из них. Такое нельзя было объяснить различиями в сноровке. Поэтому я попросил обучить меня их «стенографической» речи. И нырнул в учебу. На этот раз меня учили все, а не только Пинк.
Это было тяжело. Они могли произнести любое слово на любом языке не более чем двумя перемещениями рук. Я понял, что это проект на годы, а не на дни.
Вы учите алфавит и получаете все инструменты, необходимые для произнесения по буквам любого существующего слова. То, что письменная и устная речь основаны на одинаковом наборе символов – это огромное преимущество. Стенография отличается от этого радикально. Она не использует ничего из линейности и унификации языка жестов. Это не код для английского или любого другого языка. У нее нет общей конструкции или словаря с любым языком. Она была целиком сконструирована обитателями Келлера в соответствии с их потребностями. Каждое слово было чем-то таким, что я должен был выучить и запомнить отдельно от его произношения на языке жестов.
Месяцами я сидел на Общениях после ужина, произнося фразы вроде «моя любить Шрам много‑много хорошо», в то время как вокруг меня перекатывались и ослабевали волны разговоров, задевая меня лишь краями. Но я не сдавался, а дети были со мной бесконечно терпеливы. Постепенно я делал успехи. Поймите, что остальные разговоры, которые я буду пересказывать, происходили или на амслене, или в стенографии, ограниченной до различных степеней моего понимания. Со дня наказания я не говорил сам и не слышал сказанного вслух слова.
Пинк преподала мне урок языка тела. Да, мы занимались любовью. У меня ушло несколько недель, чтобы увидеть, что она существо сексуальное и что ее поглаживания, которые я упорно видел как невинные – как я определил их в то время, – были одновременно и невинными, и нет. Она понимала, как совершенно естественное, что в результате ее разговора руками с моим пенисом может начаться разговор иного рода. Хотя она была еще в середине пубертатного периода, все воспринимали ее как взрослую, и я принял ее таковой. И лишь культурное кондиционирование ослепляло меня и не давало понять, о чем она говорит.
Поэтому мы много разговаривали. С ней я понимал слова и музыку тела лучше, чем с кем-то еще. Она пела очень раскрепощенную песню губами и руками, свободную от чувства вины, открытую и свежую с обнаружением каждой ноты, к которой она прикасалась.
– Ты мало рассказывал о себе, – сказала она. – Чем ты занимался?
Не хочу создать впечатление, что это было сказано предложениями, какими я это словами отобразил. Мы разговаривали на языке тела, потея и обоняя друг друга. Она высказывала мысль руками, ногами, ртом.
Я дошел только до знака местоимения, первого лица единственного числа, и остановился.
Как я мог рассказать ей о своей жизни в Чикаго? Следует ли рассказать о раннем амбициозном желании стать писателем и как из этого ничего не получилось? И почему?
Отсутствие таланта или недостаток мотивации? Я мог рассказать о своей профессии, суть которой сводилась к бессмысленному перекладыванию бумаг, бесполезному для чего угодно, кроме Валового Национального Продукта. Мог поговорить об экономических подъемах и спадах, которые привели меня в Келлер, когда ничто уже не могло сбить меня с легкого скольжения по жизни. Или об одиночестве, когда в сорок семь лет ты так и не нашел человека, достойного любви, и никогда не был любим в ответ. Или о существовании в роли постоянно перемещенного лица в обществе из нержавеющей стали. Секс на ночь, пьяные загулы, работа с девяти до пяти, Управление городского транспорта Чикаго, темные залы кинотеатров, футбольные матчи по телевизору, снотворное, Джон-Хэнкок-центр[5], где окна не открываются, чтобы ты не мог вдыхать смог или выпрыгнуть. Это ведь я?
– Понимаю, – сказала она.
– Я путешествовал, – сказал я и неожиданно понял, что это правда.
– Понимаю, – повторила она.
Это был другой знак для того же понятия. Контекст тут определял все. Она слышала и понимала обе части меня. Знала: одна часть – это то, каким я был, а вторая – каким надеялся стать.
Она лежала на мне, легко положив ладонь на лицо, чтобы улавливать быструю смену эмоций, пока я думал о своей жизни впервые за многие годы.
И она засмеялась и игриво ущипнула меня за ухо, когда мое лицо поведало ей, что я впервые, уже не помню за сколько лет, счастлив. Не просто говорю себе, что счастлив, но действительно счастлив. На языке тела невозможно солгать – не более чем ваши потовые железы способны солгать детектору лжи.
Я заметил, что в комнате необычно пусто. Неуклюже задав вопрос, я узнал, что дома только дети.
– А где остальные?
– Они все снаружи на ***, – ответила она.
Это было примерно так: три резких шлепка по груди ладонью с растопыренными пальцами. В сочетании с конфигурацией пальца для «глагольная форма, герундий», это означало, что все они снаружи ***уют. Стоит ли говорить, что я почти ничего не понял?
Зато кое-что поведал язык ее тела, когда она это сказала. Я читал ее лучше, чем когда-либо. Она была огорчена и печальна. Ее тело сказало нечто вроде «Почему я не могу к ним присоединиться? Почему не могу (нюхать-ощущать вкус-прикасаться-слушать-смотреть) ощущать вместе с ними?». Это в точности то, что она сказала. Опять-таки, я недостаточно доверяю своему пониманию, чтобы принять такую интерпретацию. Я все еще пытался навязать свои концепции тому, что испытывал здесь. Я полагал, что она и другие дети в каком-то смысле обижены на родителей, потому что был уверен, что они должны быть обижены. Они должны чувствовать, что в чем-то превосходят родителей и что те их сдерживают.
После недолгих поисков я отыскал родителей на северном пастбище.
Только родителей, никого из детей. Они стояли группой без очевидной структуры – не кругом, но почти. Если тут и имелась какая-то организация, то лишь в том факте, что все находились на примерно одинаковом расстоянии друг от друга.
Были там и немецкие овчарки, и шелти, они сидели на прохладной траве, глядя на людей. Уши были насторожены, но собаки не шевелились.
Я направился к
