И говорит:
– Давай, может, еще разок попробуем?
Захожу в банк, чтобы закрыть последние вопросы по завещанию. Меня проводят в кабинет управляющего, выражают соболезнования, сообщают, что он оставил точные инструкции: потребовал, чтобы прежде, чем я решу, подписывать ли инвестиционный план, хранящийся в конверте у нотариуса, меня надлежащим образом проинформировали обо всех плюсах и минусах. Возможно, даже предложили бы альтернативу.
Слушаю их минут двадцать, потом говорю, что подумаю. Управляющий возвращается к пенсионным фондам и смешанным стратегиям на развивающихся рынках. Запрашиваю пять тысяч евро наличными.
Игровая циклотимия: синусоидальные психические колебания, по шесть-восемь эмоциональных пиков в день игры. На эмоциональном пике: эйфория, учащенное сердцебиение и тремор, резкие движения, дисперцепция. На эмоциональном спаде: ощущение безысходности, отсутствие мотивации, резкое снижение эмпатии.
Выходя из банка, я слышу, как меня окликают: это Патриция-с-Сардинии. Она машет мне рукой с той стороны виа Мареккьезе, подходит. Из сумки выглядывает бумажный пакет из пекарни.
– Сандро! – говорит она, поправляя шерстяную шапку. – Видела, как ты входил. Давай по кофейку? Время есть?
Раз в месяц, вечером в среду, мы с твоим папой ходили в кино. Потом ужинали, но совсем недолго. Он часто спрашивал меня о твоей маме, словно я знала о ней то, чего сам он не знал. Среди прочего я рассказала о том дне, в Риччоне, когда мы взяли напрокат каноэ и течение отнесло нас в море. Видел бы ты его! Каноэ? Какое еще каноэ? Течение? Какое еще течение? Катерина мне об этом не рассказывала. И все спрашивал, спрашивал… А иногда мы просто гуляли. Нет, танцевать он меня не приглашал.
Патриция подбрасывает меня домой. Мы еще некоторое время сидим в машине, не глуша мотор, а когда я все-таки собираюсь выйти, она спрашивает, нельзя ли ей попрощаться с домом. Входит в ворота, но подниматься отказывается. Только раз привстает на цыпочки, заглядывает в окно спальни и, обойдя дом, останавливается у огорода.
Там ни травинки, все насквозь промерзло, и она молча ковыряет землю острым мыском туфли.
Проигрыш за столом: по ходу игры непрерывно прикидывать в уме потенциальный размер долга. Сколько ты в состоянии заплатить. На что готов пойти. Осознание экономических последствий, осознание реальности шансов на погашение, осознание отголосков в личном плане.
Поначалу тебя, вчерашнего новичка, слегка придерживают: разрешают играть только в рамках лимита и только на наличные, которые ты меняешь на фишки. Просьбы поверить в долг не удовлетворяются категорически. Затем потихоньку начинают разрешать кредиты, долговые расписки. Через некоторое время ближний круг, осознав, какой у кого кошелек, потихоньку избавляется от тех столов и игроков, что создают проблемы, оставляя незакрытый кредит. И, наконец, последний этап, когда тебе уже позволено все.
Работающая схема: прежде чем войти в квартиру, записать свой лимит и последствия, с которыми готов иметь дело. Записать – и больше о них не думать.
Звоню сказать Амедео, что он забыл здесь халат. Еще остались шприцы, медикаменты и прочие штуки: вдруг пригодится. Он говорит, что как раз собирался заскочить, может, заодно пообедаем? И добавляет, что рад будет снова повидать дом.
Когда он подъезжает, еще нет и часу дня: выходит из «тойоты», открывает заднюю дверцу и, взяв на руки девочку, совсем кроху, не спеша поднимается по лестнице. В коридоре мы бросаемся обниматься, малышка поджимает ноги, чтобы нам не мешать, а когда я отступаю, снова их вытягивает: глаза у нее живые, отцовские. Пытается коснуться пальцем моих губ, зубов. Потом ей становится любопытно, что в коробках, и она выгибает спину, будто хочет схватить ту, что сверху.
– Эту синьорину зовут Маргерита, и она умирает от жажды. – Когда Амедео подносит дочь ко мне, она несколько раз дергает меня обеими руками за бороду, растягивая губы в утиный клюв.
Я беру ее за руку, но она снова вцепляется в отца. Тот идет в кухню, сажает ее на стол. Я жду, пока он достанет поильник, но Амедео показывает, что хватит и стакана. Наливаю воды, усаживаюсь на стул, и малышка пьет у меня из рук.
– Помнишь тот вечер, когда мы с твоим отцом смотрели «Бойцовский клуб»?
В голове все смешалось: ночи, утра…
Амедео помогает мне убрать со стола:
– В какой-то момент боль стала такой сильной, что понадобился морфин. Я сходил за шприцем, а когда вернулся, чтобы сделать укол, он спросил, не помогу ли я ему умереть.
Я мою посуду, по сковородке плавают пятна жира: на обед была треска и жареная картошка с острым перцем. Маргарита уползла в коридор, но Амедео не теряет бдительности.
– У меня тоже никогда не хватает духу, Сандро.
Малышка уже в гостиной, играет с бархатной подушкой.
– Папа, папа! – лепечет она, размахивая руками.
Но прихожу я. Она растерянно ищет взглядом отца, однако стоит мне протянуть другую подушку, тотчас прижимается к ней щекой.
– А что, если не в силе духа дело? – бормочет Амедео. – Что, если это страх Божий?
Он и она в гараже, развинчивают короб над окном: заклинило ставень.
– Не ходить нам больше в «Три звезды», Катерина.
Она придерживает стремянку, уже готовая ответить, мол, ну и ладно, и не пойдем. Но руки сами стискивают его лодыжки:
– Давай тогда попробуем в Габичче, Нандо, Большой рождественский бал.
Он, нагнувшись, смотрит на нее сверху.
Перед отъездом Амедео показывает мне наиболее комфортное положение для ношения ребенка (произнеся «комфортное положение», он поправляет очки): наклоняется, поднимает Маргериту, разворачивает ее горизонтально и, прижав локтем, словно мяч для регби, идет по коридору. Малышка нисколько не возмущается – напротив, лежит расслабленно, болтая руками-ногами.
– Теперь попробуй ты.
– У меня она заплачет.
– Ты попробуй.
И я пробую. До чего же забавно свисают ее ноги, руки, головка! А с какой хитрой мордочкой она изучает меня, пока мы уходим из дневной части дома в ночную и возвращаемся обратно! Мы с Маргеритой в комфортном положении, наше путешествие по дому с выпотрошенными шкафами… Наконец я ее поднимаю – она не сопротивляется, целую в затылок и оставляю на руках у отца.
Через час, когда Маргерита и Амедео уже ушли, мне звонит Бруни. Говорит, есть экспресс-стол на шесть тысяч минимум. Где-то в Визербе.
– Шесть тысяч – без шансов. Максимум три плюс твоя доля.
– А ты стал оглядчив.
– Три – это максимум.
– Я спрошу.
– Спасибо.
Сказать он может уже к вечеру. Повесив трубку, я вытягиваю руки, и они едва заметно дрожат.
Следующий сигнал – осязание. Достаю пять тысяч, которые взял в банке, добавляю к ним тысячу шестьсот пятьдесят из сейфа. Тащу на кухню, вскрываю пачку, пролистываю, шелестя купюрами. Подушечкой большого пальца ощущаю шершавость, боковой частью фаланг – рельефность купюр, острые уголки. Плотность соток. Легкость двадцаток. Потертость полсотенных. В былые времена, электроактивность моей кожи повышалась за какие-то десять секунд: тонкая пленочка пота на кончиках пальцев, уплотнение подушечек.
У меня свой собственный способ считать деньги: быстро листаю, закрыв глаза, потом указательным пальцем, словно зажимом, перегибаю пачку пополам, разворачиваю и листаю снова, чувствуя, как пульсирует точка на шее, прямо под кадыком. Останавливаюсь, начинаю сначала, и так по кругу, пока не прогреются тончайшие волокна в купюрах.
Из раннего детства: на первое причастие бабушка дарит мне двести тысяч лир в конверте с поздравительной открыткой. Прячу их, а сердце колотится в полной уверенности, что когда-то я смогу иметь и еще, смогу иметь всё сразу.
