Их карты – это они сами. Прикидывающие шансы на блеф, чувствующие вкус победы, готовящиеся к поражению, гадающие, как бы к выгоде для себя поменять карты. Этот процесс еще называют чистилищем: в среднем он длится секунд сорок или чуть больше, если часть игроков сговорилась и хочет пощекотать нервы цыпленку. Новичков затянувшееся чистилище вынуждает раскрыться. Помню, в 2014-м мы совершенно измотали одного нотариуса из Генуи, имевшего порочную привычку, блефуя, поправлять воротник пиджака: промучившись в чистилище первые четыре партии, он потерял шестнадцать тысяч в пятой.
Сорок секунд спустя я остаюсь единственным, кто еще не видел карты. Под тяжелым взглядом семидесятилетнего кладу ладони на край стола. Кончики пальцев теплые, руки вытянуты, ноги неподвижны, дыхание размеренное.
Теперь и остальные на меня смотрят.
Пасадель на Большом рождественском балу: внезапное движение у нее за спиной, прыжок Ширеа вместо скольжения. Он взмывает над полом, кажется, вот-вот снова споткнется, упадет, а он лишь поднимается выше, невесомый, в порыве азарта.
Убираю ладони со стола: карты, не глядя, оставляю там, куда они легли. Хватка крепкая, голова трезвая, ноги не дрожат. Кожа на стыках фаланг сухая. И наконец чувствую: колода устала.
– Прошу прощения, – говорю я, поднимаясь. Отодвигаю стул, иду к вешалке, сую руку во внутренний карман пальто, достаю три тысячи евро. Вернувшись к столу, отсчитываю тысячу, кладу на свое место: – Еще раз прошу прощения.
– Вот так просто? – спрашивает семидесятилетний.
– Ну да.
– И все бросите?
– Да. – Я жду, пока они примут мои извинения. Что они и делают, кивая, Кардиган – последним.
Потом семидесятилетний встает, подходит пересчитать деньги, просит меня удалиться, и я удаляюсь. Он провожает меня до дверей и дожидается, пока я выйду, раз и навсегда простившись с виллой с тремя торчащими дымоходами и собственным раздраем.
Твой папа: человек, взлетевший на Большом рождественском балу. Видел бы ты всех этих людей, Котя. Видел бы ты их.
В 2008-м он позвонил Даниеле и Вальтеру, пригласил их в гости: хотел понять. Леле предупредил, что они пойдут, я сперва разозлился, потом мне стало любопытно, и я попросил как можно скорее ознакомить меня со стенограммой.
Прождав некоторое время за столом в конторе, я выскочил прогуляться по корсо Семпионе, дошел до Арки Мира, выпил кофе и уже направлялся в сторону Порта-Романа, когда получил сообщение от Вальтера: они по-прежнему там, собираются вместе поужинать. Что значит «вместе поужинать»? То и значит, поужинать, не могли же мы отказаться, твой папа такого цыпленка по-охотничьи потушил…
Черт бы подрал вашего цыпленка по-охотничьи, думал я, жуя панино с артишоками в баре «Куадронно» и притворяясь, будто читаю газету. Сидел и ждал, сидел и ждал, пока через час, а то и больше, они не набрали мне из машины по громкой связи: ты его в гроб загонишь, Сандро, и Катерину тоже.
А после рассказали, что к середине ужина приехала моя мать, и они поначалу свернули с темы, но потом опять заговорили обо мне, уже вместе с ней, а она слушала с таким видом, будто знает больше других. Все образуется, сказала она наконец, устав от многоголосого хора, который он так хотел услышать. Потом они сожрали засахаренный инжир, целую банку, закусили козьей рикоттой, и разговор стал потихоньку затихать, пока совсем не умолк.
Когда я поднимаюсь на смотровую площадку Сан-Фортунато, Леле сидит на низком парапете и курит. Паркуюсь бок о бок с его машиной, присаживаюсь рядом.
– Ну? – спрашивает он, затянувшись.
– Сам знаешь.
– Ты все-таки завязал.
– Мне надо съездить к Бруни.
– Нет, правда завязал?
– Нужно все с ним уладить.
– У него ребенок, а та, с кем он живет, не любит гостей по вечерам.
– До завтра нужно с этим покончить.
– Похоже, ты и правда завязал.
Меня разбирает смех.
– Ты чего ржешь, Сандро?
– Да твою рожу вспомнил там, у виллы, когда я подъехал.
– Говнюк ты. – Он тушит сигарету, окурок прячет. – А за столом что сказали?
– Да я даже карты не посмотрел.
– Вот так взял и не посмотрел?
Я мотаю головой.
– Поверить не могу! Не посмотреть собственные карты!
– Посмотришь – придется играть.
Я никогда от него не слышал: это ты, Сандро, разбил маме сердце. Это ты и твоя страсть к игре ее погубили.
К Бруни Леле едет со мной. Пристраивается на своей машине в хвост и ждет в конце улицы. Жилой комплекс раскинулся почти у самого порта, возле теннисных кортов.
Набираю его номер – не отвечает. Отправляю эсэмэску, Бруни выглядывает на балкон, машет, чтобы я ждал его в машине, потом спускается, садится рядом. Я достаю две тысячи евро, протягиваю ему.
Он берет.
– Меня предупредили.
– Я завязал.
Он крутит на пальце ключи от дома. Румянец щек скрыт бородой.
– Извини, что потревожил.
– Просто перейдешь на казино и онлайн-игры.
Я качаю головой:
– Ты же знаешь, я предпочитаю то, что доступно лишь избранным.
Мы умолкаем, Бруни смотрит в сторону, но я знаю, что он улыбается.
– А как же дар, Сандро?
– Это все твои выдумки.
На сей раз он оборачивается, смотрит на меня в упор. Потом, приподняв задницу, сует деньги, которые все это время держал в руке, в задний карман брюк, шипит:
– Не звони мне больше, – и прищелкивает языком.
Вам хлопали? Не представляешь, как хлопали, Котя! А папа что? Папа – легкий как пушинка. Как пушинка? Да, до самых облаков взлетал, даже когда мы с танцпола уходили. И потом тоже: так в облаках и витал.
А потом мы, Леле и я, бросив машины на улице у дома Бруни, решительно шагаем к памятнику-якорю, оттуда на мол, и там, среди огромных камней, вдруг тонем в тумане. Так внезапно, что теряем друг друга из виду.
– Эй, ты здесь? – кричу я.
Леле берет меня под руку, и мы единодушно решаем, что Вальтера на таком холоде попросту не дождемся. Звоним ему, чтобы предупредить, но он уже возле порта. К его приходу мы сидим у желтого маяка.
– Это вы, придурки?
– Кто же еще.
– Ну вы и уроды. – Он подсаживается к нам, коренастый гриб под курчавой шляпкой, и мы снова жмемся друг к другу, как когда смотрели на звездопад, только теперь в середине Леле. Куртки застегнуты по самое горло, мигает маяк, вокруг нас клубится туман, какой бывает только в Римини.
– Я тут придумал окончательный и бесповоротный ответ на «миллион евро больше». – Вальтер чуть отстраняется. – Лодка. Швартуемся у мола, в обед продаем жареную рыбу, а вечерами выходим в море.
– У меня морская болезнь, – бурчит Леле.
– Господи, у него даже от моря болезнь. – Вальтер встает, маяк слепит ему глаза. – Но вы все-таки подумайте.
– У тебя остается еще целая куча денег.
– Нет, потому что вот этот, – он указывает на меня, – их в карты продул.
Мы хохочем.
– А как насчет на двадцать лет моложе?
– Да на кой нам быть на двадцать лет моложе?
Конец сентября, я на двадцать лет моложе, стою на платформе в Римини, со мной Леле, и мы вот-вот сядем на электричку до Болоньи, поскольку завтра начинаются занятия в универе. Третий курс.
У нас по чемодану плюс еще один чемодан с постельным бельем, мамиными котлетами и соусами. Он, как это всегда бывало в начале учебного года, провожает нас до платформы.
– Берегите себя, вы оба, – говорит, когда мы садимся в вагон.
Поезд трогается, мы глядим на него из окна, а он стоит, машет рукой, в которой зажаты ключи от машины. На двадцать лет моложе: что я тогда мог ему сказать, что?
