рукой.
Вот пошел он к синему морю; видит, – море слегка разыгралось. На глубине его сидит Посейдон, пьет кофе, в котором слышно песок, который пахнет, как весенние костры в лесах. Посейдон недоволен, он выталкивает гневно рыб со дна, поднимает мутные волны – те выбрасываются на землю и лежат там, сжавшись от страха. Посейдон говорит: Нет. Нет прощения тебе, Алкиной. И русалки разбегаются кругами, как от брошенного случайно слова.
Отец подходит к воде. Берет камень, кидает его – плоско, с пошлым шлепком, камень прыгает по поверхности, как лягушка. Под ногами скользкие валуны и липкий, чуть теплый песок – тоже камни, если подумать. Между ними застряли раковины в зеленых нитках водорослей: была жизнь и вышла, осушила, ослабила хватку, теперь этим можно мыться – ноги три тщательнее, возьми вот, говорила бабушка и бросала между занавесками желтый сухой комок – теперь это не морское, земное лишь – губка Боб, квадратные штаны, телеканал Никелодион.
Лето катилось в осень, намеренно разлилось дождями на самом пороге августа, чтобы дороже стали эти дни, чтобы запоминалось ярче: как сидят они, например, в сердцевине плоского поля, как окружили это поле седые солдаты гор, как борщевик вымахал выше дома, как мальчишки сказали, что он ядовитый: если дотронуться, вырастут лишние пальцы – на руках или ногах, Марьяна не знает, но лишние они были ей не нужны.
Отец достает бутылку от «Спрайта», в которой дымится теплое, сонное, тягучее молоко из-под рыжей, ребристой коровы. Уставший, ложится в траву и дальше – уходит под землю, как время и все, что здесь с ними будет: минута, минута, еще.
«Посейдон, – говорит отец, как будто зовет; и вода приливает к ногам, бьется в сбитые носы ботинок, лижет их, как конфету на палочке. – Посейдон однажды увидел на берегу острова Наксос прекрасную богиню Амфитриту, дочь морского старца Нерея, который знает все тайны будущего».
«Все-все тайны будущего? Даже может сказать, что будет, когда я вырасту?»
Как будто это какой-то секрет – все знают, что будет, когда ты вырастешь, Марьяна, не только Нерей. А будет вот что: любит или не любит? Почему не пишет? Куда отправить ребенка на лето? Где жить? Доллар вырос, рубль упал. Болит спина. Покалывает то там, то здесь. Холодно заходить в утреннюю воду. Работа не та, о которой мечталось. На что я трачу свою бесценную жизнь? Снова вечер, и нужно убрать посуду – хотя бы сложить в машину, а остальное помыть, иначе утром на кухне будет противно. Голова болит от неудобной подушки. Из окна тянет холодом, лето в этом году никак не наступит. Здесь душно, и скучно, и надо купить мясо на шашлыки, скажи, ты можешь сделать это сам? Ее муж (допустим) выходит из дома, садится в машину, едет в «Ашан».
«Сразу полюбил Посейдон прекрасную Амфитриту и захотел увезти ее на своей колеснице, – продолжает отец, и солнце катится к Олимпу, чтобы приблизить обед. – Но Амфитрита испугалась и спряталась в глубокой пещере на дне у титана Атланта».
Долго искал Посейдон Амфитриту и не мог отыскать ее. Подобно огненному смерчу, носился он по морским просторам: все это время буря не утихала. Следы видны до сих пор: если пройти чуть дальше по берегу, туда, где мало людей и можно купаться голым, случайно окажешься на ржаво-кирпичной поверхности Марса земного: так отражается, должно быть, одна планета в другой. Подводная жизнь, выброшенная в тот самый день, заброшенная желанием, когда-то рвалась, пробиралась к городу, но не смогла, не хватило сил, и обратно – никак не вышло. Так и стоят эти брызги, временем схваченные, остановленные в моменте, как старое пожелтевшее фото.
Потом, сказал отец, дельфин Посейдону помог. Он нашел пещеру, в которой пряталась Амфитрита, и привел к ней Бога.
«За это Посейдон поместил его среди созвездий в небе, а сейчас ты должна съесть бутерброд с сыром, а то мне придется отложить рассказ о том, что случилось дальше». – «А что там случилось дальше, скажи, скажи». – «Если коротко – то любовь».
Вечером вернулись к реке.
Грубый ветер с Тихого океана, перешагнувший, не споткнувшись, через Сихотэ-Алинь, гнал их в спину всю обратную дорогу в Уссурийск, раскачивая «буханку» на дырявой дороге. Село Раздольное, где они провели дождливые две недели, мирно дрыхло под полной луной.
Марьяна вышла на балкон – с одной стороны чернели сопки, с другой – тянулась вдоль реки дорога на Владивосток, врастая на горизонте в долину. А за ней – заливной луг с редкими деревьями, разбросанными как в африканской саванне. И все это вдруг проявилось, как в фотолаборатории – из-под воды.
Марьяна легла на скрипящую кушетку, с которой даже у нее, не очень высокого подростка, свисали ноги. Натянула до подбородка клетчатое колючее одеяло, завернутое в скользкую простыню. Долго смотрела, как по стене пляшут волны теней – от воды, от шелестящего патрульного автомобиля, от фонаря, в который со звоном врезались спешащие к реке плавунцы. Звук, с которым они бились о стекла – витрины продуктового, газетный киоск и застекленные лоджии, – напоминал крупный град или мелкие камни, которые взлетали из-под колес на грунтовке и ударялись о днище.
Вдруг она вскрикнула, и ее горячей волной окатил ужас: на стене возвышалось огромное, воздевающее лапищи к небу чудовище – тараканище, пришедшее за ней. Отец прибежал на ее крик – сонный, еще не до конца очнувшийся, он спрашивал: что, что? И рассмеялся, глядя на стену.
На балконных перилах, покачиваясь, сидел богомол. Его страшная тень в луче фонаря ходуном ходила по стене над головой Марьяны.
– Убери его, – попросила она, всхлипывая и вытирая лицо простыней. – Я хочу домой.
– Завтра уже поедем, – сказал отец и весь как-то осунулся. – Между прочим, богомол умеет поворачивать голову почти на сто восемьдесят градусов. Хочешь посмотреть?
– Не хочу, – сказала Марьяна и отвернулась. – Убери.
Отец вышел на балкон – к потолку взлетела прозрачная полоска тюля, – накрыл богомола банкой и исчез с ним в проеме кухни.
– И у него всего одно ухо, – крикнул он ей оттуда.
Но Марьяна уже заснула – неспокойным, тревожным сном, каким всегда засыпаешь перед долгой дорогой домой.
На следующий день, когда наконец вышло солнце, они проснулись в блочной пятиэтажке на краю села, выглянули в окно, а мимо черной хичкоковской стаей летели они – алкинои, расправив крылья на восемьдесят шесть миллиметров как минимум (так сказал отец, не приходя в сознание
