щеки.
– Как вы решились на это?
– Я не решалась. Это было естественно. Как будто единственно правильное движение, понимаете? Я не знаю, как объяснить. Но когда она рядом, я на полном автомате беру ее за руку, целую, глажу по спине, как будто так было всегда, и только так и должно быть. Она моя, для меня, и я ничего никогда не смогу с этим сделать.
– И вы подумали?..
– И я подумала, что никого так не любила. Что глупо делать вид, будто мы чужие или для нас обеих это что-то необыкновенное. Все дело, кажется, в том, что для нас обеих только это как будто и нормально.
– И что было потом?
– Ничего. Мы пошли на выставку, а на следующий день расстались – она попросила дать ей паузу и с тех пор не разговаривает со мной. Но то мгновение… когда она сидела и ждала меня, распороло меня изнутри.
– Вы сфотографировали ее? Как она там сидит?
– Нет.
– Почему? Ведь это было красиво?
Марьяна вздохнула. Валерии иногда приходилось объяснять совершенно бестолковые вещи.
– Это было невозможно. Первой моей мыслью было, конечно, сфотографировать ее. С художественной точки зрения все идеально. Но я не могла. Я не могла разрушить это хрупкое ощущение, такое случайное и редкое – что она меня ждет. Если бы я достала телефон и начала целиться, все тут же пропало бы. Человек перед камерой уязвим, а она и так была уязвима. Я не могла и не хотела требовать от нее еще больше.
Валерия вздохнула и опрокинулась куда-то из кадра. Наверное, сидела на диване.
– Вы у нее в ловушке, – сказала она откуда-то из глубины диалогового окна.
– В ловушке Барбера, – улыбнулась Марьяна.
– Что?
– Мы с отцом часто ставили такие ловушки.
– Как они работают?
– Очень просто. Вкапываете в землю ведерко, и насекомые в него падают.
– И вы упали?
Марьяна залпом допила мартини и махнула официанту, чтобы он посчитал. Дождь все еще не закончился, но было приятно дышать сырым почвенным воздухом, смешанным с теплым дыханием креозота из разинутой пасти метро.
– И я упала, – согласилась Марьяна. – И мне не выбраться никогда.
…В музее в тот час было мрачно и пусто. Пол трещал, как еловые ветки в камине, отзываясь на каждый шаг. Ольга спросила:
– Если бы можно было выбирать, какую картину ты бы повесила дома?
– Мондриана, – не задумываясь ответила Марьяна.
– Забавно, – сказала Ольга. – А я его и повесила. Но на работе.
Сине-желто-красные квадраты – никакого намека на чувства. Все как в приемной платной клиники.
В зале эпохи Возрождения, с охряными голыми людьми, обремененными то вином, то виноградом, а то и кровавыми гранатами, Ольга взяла Марьяну за руку и подвела к сияющему полотну. От этого прикосновения все поплыло перед глазами, и Марьяна вздрогнула, отгоняя забытый мотив.
Это было «Бегство в Египет» Тициана, и картина на мгновение напомнила Марьяне ее жалкие попытки спасти исчезающий мир в бесконечных Ноевых ковчегах. На переднем плане трое, высвеченные, словно стадионным софитом: ангел в белом, Богородица с младенцем в розовом и Иосиф в желтом, а вокруг лесные звери, выбегающие на свет.
– Посмотри, – сказала Ольга. – Они же одеты в шелк. Никаких сомнений.
– Да. – Марьяна хотела снова дотронуться до нее, а еще лучше – поцеловать, но старуха-смотрительница вдруг очнулась от сна и широко раскрыла свои совиные глаза. Я слежу за вами, как бы говорила старуха, и в доказательство поскрипела осунувшимся стулом, оправляя платок на плечах.
Из занавешенного окна пробивался нерешительный луч света. Он падал прямо под ноги Ольге, которая не могла отвести глаз от картины, просто стояла и смотрела на это – как первый план уходит на второй, а потом на третий, как проявляются горы и пастухи, вороны и равнины – как катится солнце – через реки, через горы, через поля.
Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме.
Марьяна обернулась к окну. Луч был в пыли, невероятно сильный – как будто сам раздирал эти тяжелые шторы, как железные прутья тюрьмы. Набежало облако, и он вильнул, лизнув ее ноги.
Марьяна инстинктивно шагнула назад, чтобы не стоять у него на пути, и врезалась спиной в спину Ольги. Ольга обернулась и спросила:
– Все хорошо?
– Все нормально, – сказала Марьяна, не двигаясь.
Ольга крепче вжалась спиной в ее спину, облокотилась, как в вагоне метро на двери, на которых написано «не прислоняться», и проговорила не оборачиваясь:
– Я рада, что ты здесь.
Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне.
По спине Марьяны шел ток, искры бежали в затылок, пальцы немели, как после первого стакана алкоголя, а под ключицей разрасталось, цвело и зрело дофаминовое цунами.
– И я, – сказала Марьяна, пытаясь унять эту дрожь, неуправляемую, как озноб.
– Тебе холодно? – спросила Ольга, все так же глядя перед собой, но не отстраняясь.
– Нет, – сказала Марьяна. – Нет, мне не холодно.
И взяла ее за руку – хотя это было так же необязательно, как держаться за руки с самим собой, будучи сиамским близнецом.
Старуха встала со стула.
Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак, будьте мудры, как змии, и просты, как голуби. Не бойтесь же: вы лучше многих малых птиц.
– Девочки, – сказала старуха, проскрипев по паркету к их скульптурной группе. – Через полчаса закрываемся, а в соседнем зале еще Рубенс.
Ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко.
Пришлось расцепиться и выйти в соседний зал.
26. Отсутствие
– Ты чем-то расстроена?
– Нет. С чего ты взял.
– Ты вроде бы сидишь с нами, но на самом деле тебя здесь нет.
– Это что еще за эзотерика?
– Просто мне так кажется.
– Немного устала, и все.
– Три недели подряд?
– Ян.
– Мара. Я бы хотел знать, если что-то происходит.
– Например, что?
– Не знаю. Может быть, что-то произошло в России. Ты вернулась сама не своя.
– Вообще-то я ездила на похороны.
– Да, конечно, прости. Я могу тебе чем-то помочь?
– Не думаю.
– Может быть, мы могли
