— Да нет, — заметила Пепи, — это вам кто-то приврал. Обычные сани, с черной закрытой кабинкой, как все сани из Замка.]
В тот же миг, ничего не объясняя, К. вышел из буфетной и направился по прихожей, но не к выходу, а в другую сторону, в глубь дома, и через несколько шагов очутился во дворе. Как же тихо, как красиво было тут! Четырехугольник двора с трех сторон был охвачен зданием, а с четвертой, что выходила на улицу — соседнюю, которую К. не знал, — высокой белой стеной с широкими, тяжелыми, распахнутыми сейчас воротами. Здесь, со двора, здание гостиницы выглядело выше, чем с уличного фасада, по крайней мере второй этаж смотрелся стройней и как-то торжественней, а по всей длине его, повторяя очертания дома, тянулись ходы деревянной галереи, наглухо закрытой, за исключением узкой прорези на уровне глаз. Наискосок напротив К., еще в средней части здания, но ближе к углу, куда примыкало боковое крыло, был парадный подъезд, открытый, без дверей. Перед ним стоял просторный, темный, закрытый, парой лошадей запряженный возок. Кроме кучера, силуэт которого сейчас, в темноте и с отдаления, К. скорее угадывал, чем различал, возле саней никого не было.{10}
Руки в карманах, то и дело озираясь и держась поближе к стене, К. обогнул две стороны двора, покуда не оказался возле саней. Кучер — мужик вроде тех, каких К. в прошлый раз видел в буфетной, — сгорбившись в тулупе, за приближением К. к саням наблюдал совершенно безучастно, ну примерно как если бы по двору проходила кошка. И даже когда К. совсем вплотную подошел, поздоровался и лошади забеспокоились, слегка вспугнутые вынырнувшим из темноты человеком, кучер не проявил к незнакомцу ни малейшего интереса. К. только того и нужно было. Прислонившись к стене, он развернул сверток с едой, с благодарностью вспомнив о Фриде, которая так предусмотрительно о нем позаботилась, а сам как бы невзначай поглядывал внутрь дома. Оттуда, переламываясь на повороте под прямым углом, сбегала к парадному лестница, в самом низу пересекаемая невысоким, но, как думалось, очень протяженным, далеко в глубину уходящим коридором; все было чистенькое, свежей побелки, прямых и необычайно острых очертаний.{11}
Ждать, однако, пришлось дольше, чем К. рассчитывал. Он давно управился со своей едой, мороз полегоньку крепчал, сумерки сменились полной тьмой, а Кламм все не появлялся.
— Это еще долго может протянуться, — произнес чей-то сиплый голос совсем рядом и настолько неожиданно, что К. вздрогнул. Оказалось, это кучер: будто бы просыпаясь, он потянулся и громко зевнул.
— Что может протянуться долго? — спросил К., скорее обрадованный, что его оторвали от размышлений: нескончаемая тишина и напряженное ожидание начинали его угнетать.
— Ну, пока вы уйдете, — бросил кучер.
К. не понял, но переспрашивать не стал, рассчитывая, что таким образом вернее заставит обнаглевшего холопа разговориться. Ведь когда в такой темноте тебе еще и не отвечают — это почти неприкрытый вызов. Кучер и в самом деле немного погодя спросил:
— Коньяку хотите?
— Да, — не раздумывая ответил К., тем более прельщенный неожиданным предложением, что его помаленьку пробирал озноб.
— Тогда откройте кабинку, — распорядился кучер. — Там, в боковом отделении, несколько бутылок, возьмите любую, сами выпейте и мне передайте. А то мне из-за тулупа слезать тяжеловато.
К. досадно было выполнять подобные поручения, однако, раз уж он все равно теперь с кучером запанибрата, пришлось подчиниться, даже рискуя быть застигнутым в санях самим Кламмом. Он открыл широкую дверцу и мог бы сразу вытащить бутылку из кармана с внутренней стороны, но едва дверца распахнулась, его с такой неодолимой силой потянуло в темное нутро кабинки, что противиться он не смог — хоть минутку, а посидит! И он юркнул внутрь. Поразило его, что в кабинке так тепло, и тепло это не улетучивалось, несмотря на распахнутую настежь дверцу, которую К. не решался захлопнуть. Невозможно было понять, на скамейке ли ты сидишь или на чем еще, настолько утопало все тело в пледах, подушках и мехах; как ни повернись, куда ни потянись — всюду тепло и мягко. Разбросав во всю ширь руки, откинув голову на подушки, что сами угодливо ластились к затылку, К. смотрел из возка на темный дом. Ну почему Кламм так тянет с выходом? Разомлев и слегка одурев в тепле после долгого стояния на морозе, К. очень хотел, чтобы Кламм наконец вышел. Мысль, что лучше бы ему — в такой-то позе и в таком месте — вовсе не попадаться Кламму на глаза, брезжила в голове лишь отдаленно и смутно, мелкой занозой в сознании. Укрепляло его в этой беспечной забывчивости поведение кучера, уж тот-то наверняка знает, что К. залез в сани, а вот ведь не гонит его и даже коньяк подать не требует. Это с его стороны очень любезно, но и он, К., готов ему услужить; лениво, с трудом, лишь бы не менять положение тела, К. потянулся к боковому карману в дверце, но не открытой, та была слишком далеко, а к закрытой, подумаешь, невелика разница, бутылки сыскались и тут. Он достал одну, отвинтил крышечку, понюхал и невольно расплылся в улыбке: до того сладкий, до того душистый, до того вкрадчивый аромат дохнул из горлышка, словно кто-то очень дорогой и любимый хвалит тебя и говорит хорошие слова, а ты и не знаешь толком за что, да и не желаешь знать, а просто счастлив оттого, что тебе их говорят. «Неужто это коньяк такой?» — усомнился про себя К. и из любопытства отхлебнул. Да, это был коньяк, как ни удивительно: и горло обожгло, но и согрело тут же. Поразительно, как прямо во рту жидкость, только что источавшая нежнейшие ароматы, превращалась в простецкий напиток кучерской братии. «Как такое возможно?» — спросил себя К. вроде даже с каким-то недоверчивым упреком и отхлебнул снова.
Тут — только К. снова, на сей раз основательно, приложился к бутылке — вдруг стало светло, повсюду — внутри на лестнице, в коридоре, в прихожей, даже на улице над парадным — вспыхнуло электричество. Вниз по ступеням застучали дробные шаги, бутылка выпала у К. из рук, коньяк пролился на меховую полость, К. выскочил из возка и едва успел захлопнуть дверцу, произведя при этом оглушительный грохот, как из дома неспешно вышел некий господин. Утешало — а может, наоборот, достойно было сожаления — только одно: это был не Кламм. Это оказался тот самый господин, которого К., подходя сегодня к трактиру, видел в окне второго этажа. Еще относительно молодой человек, внешне вполне собой пригожий, что называется, кровь с молоком, но вида очень строгого. К. тоже старался смотреть сурово, однако относил свой неодобрительный взгляд как бы самому себе. Лучше бы, право, он помощников сюда послал — вести себя, как он, им бы больше пристало. Остановившись прямо перед ним, господин по-прежнему молчал, словно даже в его широченной груди не хватало воздуха, чтобы дать волю распиравшему его возмущению.
— Это безобразие! — рявкнул он наконец и слегка сдвинул со лба шляпу.
То есть как? Этот господин, судя по всему, даже не зная, что К. успел побывать в санях, все равно что-то считает безобразием? Неужели безобразие уже одно то, что К. осмелился прорваться во двор?
— Как вы сюда попали? — спросил господин, но уже тише, уже на выдохе, уже смиряясь с неизбежным.
Ну что тут спрашивать? И что отвечать? Неужели вот этому господину К. обязан отчитываться в том, что его путь сюда, еще с утра исполненный стольких надежд, оказался напрасным? Вместо ответа он повернулся к саням, отворил дверцу и достал из кабинки свою шапку, второпях там позабытую. При виде коньячных капель, мерно стекающих на подножку, ему стало совсем не по себе.
Потом он снова повернулся к господину, уже не боясь показать, что побывал в санях, раз это, как выясняется, отнюдь не самое страшное прегрешение, и если его спросят, — правда, только если спросят, — он не умолчит, что по меньшей мере открыть дверцу его подбил кучер. Самое же страшное было, что господин застал его врасплох: у К. не хватило времени от него укрыться, чтобы спокойно дождаться Кламма, и в санях остаться не хватило духу, захлопнуть дверцу и там, в тепле и мехах, дожидаться Кламма или по крайней мере отсидеться, пока господин, покрутившись во дворе, сам не уйдет. Правда, невозможно знать заранее — а вдруг бы тогда и сам Кламм вышел, в таком случае, конечно, куда приличнее было встретить его здесь, ожидая возле саней. Да, многое можно было обдумать и учесть заранее, а теперь-то уж что думать, когда всему конец.
— Пройдемте со мной, — распорядился господин не то чтобы приказным тоном, но приказ был не в словах, а в коротком, нарочито равнодушном мановении руки, которым он свои слова сопроводил.
— Я тут жду кое-кого, — ответил К., впрочем, без всякой надежды на успех, скорее просто так, лишь бы что-то возразить.
— Пройдемте, — повторил господин все тем же невозмутимым тоном, словно желая показать: он и не сомневался ничуть, что К. ждет кого-то.
