— По-моему, концы с концами тут не слишком вяжутся, — сказал К., — но я удовольствуюсь тем, что благодаря вам саму эту неувязку подметил. А теперь я просил бы вас, господин секретарь, сказать мне, верно ли утверждает госпожа трактирщица: а именно что показания мои, которые вы сейчас намерены запротоколировать, среди последствий своих имеют предполагать для меня возможность предстать перед Кламмом? Если так, я тотчас же готов ответить на все вопросы. В этом отношении я вообще готов на все.
— Нет, — ответил Момус. — Тут одно с другим никак не связано. У меня пока одна забота: подать для регистратуры Кламма сводку о событиях в деревне по состоянию на сегодняшнюю вторую половину дня. Сводка уже готова, осталось только два-три пробела заполнить с вашей помощью, так, для порядка, никакой другой цели протокол не имеет и достигнуть не может.
К. молча посмотрел на хозяйку.
— Ну что вы на меня так смотрите? — возмутилась та. — Или, по-вашему, я что-то другое говорила? И вот так он всегда, господин секретарь, всегда вот так. Передергивает все, что ему ни скажи, а потом утверждает, будто бы ему все неверно сообщили. С самого начала я не переставала и не перестану ему твердить, что нет у него ни малейшей надежды попасть к Кламму на прием, а коли надежды нет, то и протокол ее не даст. Казалось бы, куда яснее? Далее я ему объясняю, что протокол — единственная действительная служебная связь с Кламмом, какую он может установить, и это ведь тоже достаточно ясно сказано и сомнению не подлежит. Но раз он все равно мне не верит и, не оставляя надежды, постоянно — уж не знаю, ради чего и зачем, — стремится к Кламму проникнуть, то и тогда, даже если с его колокольни смотреть и его мыслями думать, помочь ему в силах только единственно возможная служебная связь с Кламмом, то бишь этот вот протокол. Одно это я и сказала, а кто утверждает другое, тот просто злонамеренно перевирает мои слова.
— Если так, госпожа трактирщица, — сказал К, — то прошу прощения, значит, я вас неправильно понял, мне-то показалось, совершенно ошибочно, как теперь выясняется, что совсем недавно, по вашим же словам, выходило, будто какая-никакая, пусть самая крошечная надежда у меня все-таки есть.
— Разумеется, — отвечала трактирщица, — именно так я и считаю, хоть вы опять мои слова передергиваете, пусть теперь в другую сторону. Вся ваша надежда, по моему рассуждению, связана с протоколом и только на нем и держится. Однако не настолько это просто, чтобы наскакивать на господина секретаря с вопросом: «А если я на вопросы отвечу, меня к Кламму допустят?» Когда дитя малое этак спрашивает, люди только посмеются, но коли взрослый человек так себя ведет, это уже оскорбление власти, просто господин секретарь деликатностью своего ответа милостиво закрыл на вашу неучтивость глаза. Надежда, которую я имею в виду, в том лишь и состоит, что благодаря протоколу у вас, быть может, устанавливается связь, ну, или что-то вроде связи с Кламмом. Разве этого мало для надежды? А спроси вас, какие у вас заслуги, чтобы такой надежды сподобиться, разве вы хоть что-нибудь сможете назвать? Правда, ничего более определенного об этой надежде сказать нельзя, в особенности же господин секретарь с учетом его служебного положения и намеком не имеет права ни о чем подобном обмолвиться. У него, как он сам сказал, сейчас одна задача: подать сводку о событиях в деревне по состоянию на сегодняшнюю вторую половину дня, порядка ради, а больше он ничего и не скажет, даже если вы прямо сейчас, опираясь на мои слова, его спросите.
— Господин секретарь, — немедля спросил К., — а Кламм этот протокол будет читать?
— Нет, — ответил Момус, — с какой стати? Не может Кламм читать все протоколы, он их вообще не читает, не приставайте, говорит, ко мне с вашими протоколами.
— Господин землемер, — застонала трактирщица. — Ну просто мочи нет такие ваши вопросы слушать! Да какая вам необходимость или хотя бы желательность, чтобы Кламм этот протокол прочел и все слово в слово узнал про подробности вашей ничтожной жизни? Почему вы вместо этого нижайше не попросите данный протокол от Кламма скрыть — просьба, кстати, столь же неразумная, как и предыдущая, ибо как можно от Кламма что-то скрыть, — но она по крайней мере выказала бы симпатичные стороны вашего характера? И какая тут надобность для того, что вы называете вашей надеждой? Разве сами вы не сказали, что были бы рады возможности предстать и говорить перед Кламмом, даже если бы он вас не видел и не слышал? И разве не достигается протоколом эта цель, а может, и нечто большее?
— Большее? — переспросил К. — Это каким же образом?
— Когда же, наконец, вы перестанете требовать, чтобы вам, как ребенку, все разжевывали да в рот клали! — воскликнула трактирщица. — Кто же даст вам ответы на такие вопросы? Протокол поступит в регистратуру Кламма, это вы слышали, а ничего больше с определенностью и сказать нельзя. Но разве известно вам в полной мере значение протокола, значение господина секретаря, значение регистратуры? Понимаете ли вы, что это значит, когда господин секретарь вас допрашивает? Быть может — и очень даже вероятно — он и сам этого не понимает! Его дело спокойно тут сидеть, исполнять свой долг, порядка ради, как он сам говорит. Но вы только вникните: его назначил сам Кламм, он вершит дела именем Кламма, и всякое его дело, пусть оно до Кламма и не доходит, заранее отмечено согласием Кламма. А как на что-то может иметься согласие Кламма, если это не исполнено духа Кламма? Не подумайте, что я норовлю господину секретарю неуклюже польстить, у меня этого и в мыслях нет, да он бы и не позволил ничего подобного, я ведь не как о самостоятельной личности о нем говорю, а лишь о том, кто он таков, когда действует по согласию Кламма, как вот сейчас. Тогда он инструмент, орудие в руке у Кламма, и горе всякому, кто вздумает его ослушаться.
Угрозы хозяйки не слишком пугали К., а вот надежды, которыми она пыталась его заманить, утомили его. До Кламма далеко, однажды хозяйка даже сравнила его с орлом, тогда это показалось К. просто смешно, но сейчас он так не думал, он думал о страшной отдаленности Кламма, о горней неприступности его жилища, о его безмолвии, прошибаемом лишь криком, да таким, какого К. никогда и не слыхивал, о надменном взоре с недосягаемых высот, взоре, который ни ощутить, ни перехватить, ни отразить невозможно, о кругах, которые Кламм по непостижимым законам там, вверху, описывает и вершит, кругах, из бездн обитания К. лишь мгновениями видимых и никакому здешнему, низинному усилию неподвластных, — о да, все это был Кламм, и все это действительно роднило его с орлом. Но разве может иметь какое-то отношение к этим высям жалкий протокол, над которым как раз сейчас, обсыпая бумаги крошками, Момус разламывал соленый крендель, собираясь закусить им пиво?{13}
— Спокойной ночи, — заявил К.— Любой допрос мне противен.
И он в самом деле направился к двери.
— Он и правда уходит, — почти со страхом сказал Момус хозяйке.
— Да не осмелится он, — отозвалась та, а больше К. ничего не услышал, потому что уже был в прихожей.
Из двери напротив тут же появился трактирщик, судя по всему, он наблюдал за прихожей через глазок. Ему пришлось поплотнее запахнуть полы своего сюртука, до того даже здесь, в прихожей, свирепствовал ветер.
— Что, уже уходите, господин землемер? — поинтересовался он.
— А вас это удивляет? — в тон ему откликнулся К.
— Да, — признался тот. — Разве вас не допрашивают?
— Нет, — ответил К. — Я не позволил себя допрашивать.
— Но почему? — изумился трактирщик.
— Потому что не знаю, с какой стати должен позволять себя допрашивать, подчиняясь не то розыгрышу, не то прихоти властей. Может, в другой раз, тоже из прихоти или желая поучаствовать в розыгрыше, я бы и согласился, но сегодня у меня охоты нет.
— Ну да, конечно, — кивнул трактирщик, но согласие было скорее вежливое, отнюдь не убежденное. — Надо впустить слуг в буфетную, — тут же спохватился он. — И так давно пора. Я только допросу не хотел мешать.
— Неужели, по-вашему, это настолько важно? — спросил К.
— О да! — подтвердил трактирщик.
— Выходит, не надо было мне отказываться? — спросил К.
— Нет, — отвечал трактирщик, — не стоило вам этого делать. — И поскольку К. выжидательно молчал, он, то ли в утешение, то ли просто чтобы поскорее уйти, добавил: — Ну-ну, из-за этого еще небеса не обрушатся…
— Да уж, — хмыкнул К. — По погоде вроде не похоже.
И они, посмеявшись, разошлись.
10
На дороге
К. вышел на открытое порывам лютого ветра крыльцо и глянул во тьму. А погода и впрямь нехорошая, дурная погода. В какой-то смутной связи с этим ему вспомнилось, как трактирщица уговаривала его подчиниться протоколу, а он устоял. Правда, она не слишком настырно уговаривала, исподтишка вроде даже наоборот, подбивала не подписывать, в конце концов он не знал, что лучше — стоять на своем или уступить. Такой, должно быть, у нее характер, интриганка она, к тому же и взбалмошная, как ветер, — разве поймешь, из какой дали и по чьей указке он дует?
