Ни до, ни после ничего подобного со мной там не случалось.
А-а, нет, был еще случай: я написал курсовик подруге одного старлея, и он рассыпался в благодарностях, но он был офицером только по званию, так как у него была какая-то очень ценная техническая специальность, и он в общем и целом выполнял те же функции, что и я, но на другом уровне. Еще у него была какая-то замечательная фамилия, из тех, что встретишь только в армии, что-то вроде Шкварка, но вообще он был классный парень, и я надеюсь, что он нашел себя в жизни, которая так стремительно начала меняться уже через несколько лет, и даже фамилия ему не помешала.
Скоро в штабе я стал проводить больше времени, чем в казарме, пока, наконец, мое положение не было узаконено. Меня назначили на липовую должность старшего киномеханика, а на самом деле отправили в политотдел писать всякие бумаги, а заодно фотографировать, переводить и делать еще черт знает что. Служба была непыльная, и я с гордостью ощущал себя настоящей штабной крысой, тем более что никто меня так не называл. Часть у нас была хорошая, дедовщина была сведена до минимума, к тому же еще до службы я успел неплохо освоить мордобойную грамоту, что тоже не помешало. В общем, жил я по армейским стандартам просто превосходно.
* * *
Очень скоро у меня объявился один неожиданный начальничек. Еще когда я только начинал служить, один приятель из старослужащих показал мне на какого-то сухонького майора среднего роста и сказал: «Шурик, это главный человек во всем городке». – «А кто он такой?» – «Особист».
Я, как ни странно, не знал этого слова, так как в институте гэбэшная контора называлась у нас «первым отделом», но, разумеется, догадался, что в армии может быть особого. Фамилия у него была такая же безликая, как и его постная физиономия, и все в части по аналогии с майором Вихрем называли его «майор Шухер».
Он навестил меня, едва я освоился в штабе. Вошел в кабинет и прострелил навылет своими акульими глазами. Одной из первых его фраз было: «Откушу хвост по самые уши».
Помню, я попытался представить себе этот процесс, но у меня получилось очень непристойно. Я представил себе огромные челюсти, которые сзади заглотнули меня всего, но не по уши, а по самые гениталии (видимо, я решил спасти не слуховые органы, а более важные части своего тела) и здесь почему-то откусили. На лице у меня, как я понимаю, появилось то нервное выражение, с которым мужики смотрят на корчащегося на поле футболиста, когда комментатор невозмутимо говорит, что он симулирует. Шухер почувствовал, что добился успеха.
Означенная процедура обещалась мне на тот случай, если я буду выполнять распоряжения офицеров работать с секретными документами. Я с ними, разумеется, иногда работал. Один из них произвел на меня совершенно неизгладимое впечатление: в нем секретилось количество коммунистов в нашей части. Остальные были ненамного лучше. Я пообещал, что «ни за что» и «никогда», чем бы мне ни угрожали за это офицеры, дождался, когда он уйдет, закончил работу и пошел в казарму, все еще раздумывая о той процедуре, которую мне обещали в случае неповиновения. Впрочем, тогда мне было не до смеха.
Очень скоро я увидел, что его панически боятся абсолютно все.
Заходя в штаб, я по первому человеку, встретившемуся в коридоре, мог безошибочно сказать, здесь майор Шухер или нет. Впрочем, я также очень скоро узнал, что за спиной у этого любителя скалить зубы все делали что хотели. Любимым развлечением Шухера, как мне рассказал неплохой мужик капитан Ефремов, было подкараулить момент, когда кто-то из штабных офицеров выйдет из своего кабинета, залететь туда орлом и слямзить со стола какой-нибудь документ с грифом «секретно», а потом часами измываться над несчастным мужиком, который чувствовал, что его вот-вот разлучат с его гениталиями. После нескольких часов таких пыток Шухер обычно отдавал листок и уходил из штаба с чувством выполненного долга. Его жертву потом приводили в чувство всем штабом.
* * *
Примерно тогда же я познакомился и с еще одной колоритной личностью.
Как-то, когда я корпел над очередным заданием или какой-нибудь нужной политотдельской бумагой, в комнату, где я трудился, неожиданно вошла ЖЕНЩИНА. О, как она была прекрасна! Она обратилась ко мне на «вы», отчего я мгновенно ощутил себя Печориным, а ее княжной Мэри, и попросила какую-то книгу, из тех, что валялись у меня на столе. Весь дрожа от трехмесячного воздержания, я протянул ее ей и продолжил что-то писать. Я не помню, что это было, но я помню очертания букв. Было такое ощущение, что у написавшего их болезнь Паркинсона.
До армии у меня было совсем немного женщин, но все были на редкость красивы. Когда я немного очухался, мне захотелось выть белугой от того, что эта тридцатипятилетняя крашеная блондинка с достаточно заурядной внешностью довела меня до такого состояния.
В ту же ночь мне приснился один из самых красивых эротических снов в моей жизни. Я был римским императором и в тоге возлежал на низкой кушетке в огромном зале с коринфскими колоннами, а вокруг меня под музыку извивались три танцовщицы, в красном, желтом и серебристо-голубом платьях – очень коротких и к тому же постоянно раскрывавшихся в такт их движениям. Под ними, разумеется, ничего не было. Я царственно и спокойно ждал, пока мои рабыни закончат эту томительно-сладостную прелюдию и, скинув ставшие ненужными одеяния, придут ко мне. Ну а я уж вознагражу их всех! ВСЕХ!! ВСЕХ!!!
О пробуждении лучше не вспоминать. Проснулся я от слоновьего храпа Кости Мешкова, здоровенного малого, чемпиона части по гирям, который не умещался на своей кровати, отчего постоянно пытался залезть на мою. Вот и сейчас он нарушил мою границу и храпанул мне прямо в ухо. Я с ненавистью его разбудил и потребовал восстановить статус-кво. Костя, проснувшийся только наполовину, смущенно вернулся восвояси, а мне стоило большого труда не зареветь, как марал.
Все было и так плохо, а у нас к тому же накануне на ужин был бигос. Вообще-то это вкусная штука, капуста с мясом, но в нашем бигосе мяса отродясь не было, а капуста… Ну, скажем так, бывает и посвежее, так что атмосфера в спалке стояла соответствующая. В общем, лежал я на спине, смотрел на решетку верхнего яруса нар, вдыхал отработанный бигос, и одинокая горючая слеза выкатилась из моего левого глаза.
* * *
Особу, так поразившую мое воображение, звали прапорщица Соколинская. Ее настоящая фамилия была не менее звучной и очень похожа на ту, что я ей присвоил. Работала она в строевой части, была разведена и довольно истерична. В зависимости от настроения она могла весьма убедительно изображать светскую даму, как это случилось со мной, а могла ни с того ни с сего наорать на любого из заместителей командира части. Почему-то ей это сходило с рук. Более того, офицеры ее боялись, не любили и за глаза называли «мочалкой».
Очень скоро я узнал и одну из причин как страха, так и нелюбви к ней. К моменту моего появления в штабе она проработала там уже где-то год-полтора и, следовательно, прошла две или три проверки. Если кто не знает, проверка – это обязательная вздрючка для всех военнослужащих, через которую они проходят каждые полгода. Ничто так не сокращает жизнь и не уменьшает потенцию офицера, как проверка. Мне даже кажется, что, в конечном счете, она сказывается и на умственных способностях нашего комсостава. Так вот, в первую проверку Соколинскую повезли на стрельбище, так как прапорщикам, независимо от пола, тоже положено сдавать проверку и в том числе стрелять.
То, что там произошло, я знаю со слов старшего лейтенанта Стешенко.
Соколинская была в приподнятом настроении от обилия молодых коней-офицеров, которые ехали с ней в одном автобусе, очень нервничала и требовала снова и снова объяснить ей, как стрелять из пистолета. Сначала ей объясняли всерьез, но, наконец, с чисто офицерской проницательностью разглядев минут через сорок за ее бестолковыми вопросами тяжеловесное кокетство, стали слегка раздражаться, хотя и не очень. Все-таки она была женщиной, довольно красивой, и к тому же ее бюст был единственным достойным зрелищем в этом автобусе.
На стрельбище она долго делала вид, что ей очень страшно взять в руки оружие, пистолетик же стреляет, а она женщина нервная, боится да и вообще не знает, на что надо нажимать и куда смотреть. Стешенке и Шкварке, как самым интеллигентным, доверили инструктаж. Общими усилиями они впихнули «макарова» ей в руку и поставили к барьеру, и тут с Соколинской произошла странная метаморфоза. Умный Стешенко (независимо от Харпер Ли, автора «Убить пересмешника») употребил почти то же выражение для описания симбиоза Соколинской с пистолетом, что и сын гениального стрелка Аттикуса, когда описывал тот момент, когда его отец взял ружье, чтобы пристрелить бешеную собаку: «Пистолет был как бы продолжением ее руки, она словно составляла с ним единое целое».
Первый выстрел был в восьмерку. Слегка опешив от такого поворота, Стешенко и Шкварка неожиданно истончавшими голосами объяснили ей какие-то нюансы стрельбы из «макарова». (Сам я из него никогда не стрелял, так что у меня не отпечаталось в памяти, что они ей говорили.) Второй выстрел был в девятку. Стешенко помрачнел, так как он только что тремя выстрелами выбил столько очков, сколько Соколинская двумя. Как и положено по законам жанра, третий выстрел был в яблочко. К тому моменту Шкварка уже позвал остальных, и они все молча смотрели на прапорщицу.
