На афганской границе нас встретил «бабай» с висячим носом. Казалось, то была одетая в человечью одежду обезьяна-носач. Севрюга высказал сочувствие афганскому Сирано, но тот объяснил: у них в Афганистане это в самый раз. Его женам очень даже нравится.
Мы скакали на «самураях» по горной дороге. Фиолетовые, будто налитые чернилами складки гор. Пейзаж напоминал Копет-Даг. В горных кишлаках мы видели только женщин, закутанных до глаз, в развевающихся одеждах. Они были как черные сумрачные птицы.
Стоянка афганских партизан представляла собой довольно мирное зрелище. Посреди каменной площадки над костром был подвешен большой котел с кипящей шурпой. Я узнал знакомый запах молодой баранины с перцем, лавровым листом, чесноком. Рослый красивый афганец с черной бородой, в русском солдатском ватнике, в чалме, обошел всех, баюкая двумя своими ладонями наши руки. Потом привели советских пленных Левченко и Столяренко, приказали сесть на корточки у костра.
Левченко был простодушный румяный Иванушка в мягких каштановых кудряшках. Губастый. Столяренко – бледный, напряженный, глядел недоверчиво-настороженно, исподлобья. Они были в новеньких клетчатых пиджаках, шароварах и шлепанцах на босу ногу. Афганские круглые шапки-нашлепки на головах.
Вообще-то, у всех здесь был очень небоевой вид. Партизаны были расхристаны: белые подштанники, свисающие до колен рубахи, босоножки, шлепанцы, остроносые резиновые калоши на босу ногу. Зато верх у всех боевой: зеленые мундиры, подсумки с патронами, автоматы Калашникова. У всех были какие-то задумчиво-печальные лица, и трудно было поверить, что эти люди рубили у русских пленных руки и ноги, оставляя обрубки-самовары на дорогах. Они стояли полукругом вокруг Левченко со Столяренко и молчали. Левченко рассказывал:
– Давтян, комвзвода, и говорит: иди и убей того старика – пора и тебе. Заряди автомат. Я прицелился и выстрелил ему в голову. Полчерепа снесло. Это пуля со смещенным центром, страшная. А потом мы с корешком в горы сбежали.
– Козлы-ы-ы, – неизвестно в чей адрес сказал Севрюга.
Подошел к сидящему на корточках Левченко и похлопал его по плечу таким богатырским похлопом, что тот опрокинулся на спину. Потом выволок из адидасовской сумки литровую бутылку «Смирновской» с насосом. Ребята заметно оживились…
– Давайте, господин Севрюга, с этим повременим, – решительно вмешался Рапп. – Будем уважать чувства наших мусульманских хозяев.
Но Рапп плохо знал Севрюгу. Севрюга стал медленно наливаться лютой злобой.
Было хорошо и печально лежать ночью у костра, завернувшись в толстое одеяло. От водки и шурпы стало тепло. Вот эта луна, похожая на чурек, висит сейчас над Ашхабадом. И кто-то вместо меня дежурит по номеру. Может, Эдик Скляр. И смотрит сейчас на луну вместе со мной. Я уснул под речи трудовиков, и мне приснился странный сон.
У этого сна был броский заголовок: «Верблюды, на середину». Мне снился наш школьный спортивный зал. Спинами к шведской стенке стоят элегантные люди в черных костюмах. И вдруг бас диктора Левитана: «Верблюды, на середину». Выходят красивая девушка с гривой по пояс и Амбарцумов. Камера наезжает на них со спины, и вдруг выясняется: они горбаты. Но Севрюга прервал видение диким воплем:
– Шатап[22], Раппопорт!..
– Я не Раппопорт, господин Севрюга, я Рапп.
– Знаем мы вас, господа Троцкие, Зиновьевы, Каменевы. Продали Россию. Мой батя за Русь кровь проливал, а вы продали Русь, власовцы.
Трудовики выхватили пистолеты и залегли. Севрюга, выставив вперед левую руку, стал пятиться, расстегивая кобуру правой, потом бросился на землю и стремительно на карачках заполз за верблюда. Сидевшие на корточках Левченко со Столяренко подняли руки вверх.
– Сдавайтесь, Севрюга, – взревел Рапп.
– Русские не сдаются, – выкрикнул Севрюга и стал палить наугад.
Левченко со Столяренко бросились на землю рядом со мной. Афганцы открыли пальбу по звездам, выставив автоматы из нор.
Трудовики без единого выстрела подбирались по-пластунски к Севрюге, палившему из-за верблюжьего горба. Но тут верблюд, повернув к Севрюге свою иудейскую морду, прицелившись ноздрей, влепил ему в лицо такой смачный плевок, что Севрюга опрокинулся на спину. Трудовики ринулись вперед и стали вязать ремнями ослепленного Севрюгу. Севрюга кусался, ревел и почему-то кричал «Но пасаран!».
Афганцы столпились вокруг. Смысл событий был им невнятен.
* * *
– Севрюга, – говорю я Севрюге, – ты мою карьеру испортил, всю жизнь мою осквернил.
– Тоже мне карьера, щелкоперы проклятые… понаехали. Работать надо, въя…ть, а ты ля-ля-тополя.
Севрюга стал белеть с лица. Лакированная кожица на его черепе пульсировала. Я поспешил удалиться…
– Может, я тебе жизнь спас, – говорил мне в спину Севрюга, когда я спускался с пятого этажа. Он стоял на лестничной площадке и говорил: – А то станешь как Житомирский. Разве это человек. На такого поглядишь – всего вашего брата резать хочется…
* * *
Житомирский явился с Торой под мышкой и талесом на плечах. Босс тотчас зачислил Житомирского в штат, положил ему двести в неделю. Его статьи произвели сенсацию. В одной он утверждал: во время ждановских гонений, когда Анна Андреевна Ахматова помирала с голоду в Фонтанном доме, дедушка Житомирского, Аарон, прячась от ждановских ищеек, тайно проносил Анне Андреевне куриный бульон с «мацеболлс» в серебряной кастрюльке.
В другой статье Житомирский сообщал: во время полета в космос Юрия Гагарина в космическом корабле вместе с русским первопроходцем был еврей. О нем, естественно, упомянуто не было по причине антисемитизма.
Читающая публика не раз порывалась бить Житомирского. Но Житомирский изменил облик. Отрастил бороду и пейсы. Житомирский накладывал филактелии, целовал Тору, убеждал босса сделать накладывание филактелий обязательным редакционным ритуалом. Но Амбарцумов сказал, что сбросит Житомирского с двадцатого этажа. Тогда Житомирский предложил обрезать всех необрезанных. Амбарцумов сказал, что обрежет Житомирского так, что дальше обрезать будет нечего. Но Житомирский не унимался…
Однажды мы оказались в редакции вдвоем. Житомирский достал из шелкового мешочка, расшитого еврейскими письменами, Тору и талес. Покрылся талесом и стал завывать, повернувшись к восточной стене. Я заглянул ему через плечо. Житомирский держал священный текст вверх ногами.
– Прекратите хулиганить, – вскричал я. – Тартюф!
– Пусть еврейство имеет своих Тартюфов.
– Стыдитесь. Еще год назад вы были секретарем парторганизации журнала «Знание – сила». У меня есть доказательства.
– Тем более я достоин лучшей доли. У меня есть идея.
– Наверняка какая-нибудь гнусность.
– Давайте пойдем к боссу и предложим в редакторы меня. Вы будете ответсекретарь.
– Это на каком же основании?
– Очень просто. В редакции только два настоящих еврея, вы да я. Остальные полукровки. Редактором еврейской газеты должен быть еврей.
– Но я необрезанный.
– Сначала переворот, потом обрезание.
– Я не могу пойти с вами.
– Почему?
– Потому что вы противный.
Он как-то сразу опечалился:
– Неужели я такой противный?
– Вы очень противный.
Мне стало жаль его.
– Ступайте на бухгалтерские курсы.
– Это почему же?
– Потому что вы пишете, как бухгалтер.
– Пожалуй, уйду в экскурсоводы.
– По каким местам вы намерены водить экскурсии?
– По США и Канаде.
– Стыдитесь, Житомирский. Вы не водите машину, не выезжаете за пределы эмигрантского гетто, живете в отрыве от реальности. Ну что вы можете сказать экскурсантам?
– Что же, вбить гвоздь в стену и повеситься?..
– И это у вас не получится.
– Это почему же?
– Американская стена не рассчитана на висельников. Шитрак не удержит гвоздь с телом. Говорю это как профессиональный маляр.
Житомирский был растерян. Он уложил в свой шелковый мешок Тору и талес и пошел к выходу. Его китайские шорты противно шуршали, черная кипа сползала с лысины. У него были большие женские икры. Издалека казалось, что к его ногам привязано по батону.
* * *
Газета была убыточна, обременительна для хозяина. И надо было сократить расходы. И потому велено было одного утопить, сбросить с бревна. Нельзя было располовинить Ю. Располовинить Ю – это все равно что произвести операцию по расчленению сиамских близнецов, а затем одного утопить. Амбарцумов был краса и гордость. Такая уж планида Звездину выпала. Сбросить в холодную глыбь необходимо было его. Он сразу понял и побледнел. Его близко поставленные глаза сошлись к переносице, стали похожи на двустволку. Он молчал и моргал. Амбарцумов косил жеребячьим каштановым глазом, моргал, морщил лоб, вздыхал, массировал затылок. Мне было жаль Амбарцумова.
Ю уставились голубыми бессовестными гляделками и хихикали.
– Т-т-ты уволен, – нетвердо сказал Амбарцумов.
