Во время ремонта Амбарцумов проявлял великодушие и восточное гостеприимство. Через каждые два часа он вел меня в известный магазин Мони, где покупал четыре фунта дорогой колбасы, буханку хлеба-чистяка, дюжину голландского пива. Мы садились на асфальт под деревьями и закусывали. При этом Амбарцумов объяснял проходящей русскоязычной публике:
– Это известный писатель-публицист Р. Я нанял его ремонтировать мою квартиру.
Он всячески рекламировал меня, вынуждал исполнять тирольские песни. Мое горловое пение привлекло многочисленную толпу. Амбарцумов смотрел на меня бархатными глазами, как смотрят на любимую собаку.
* * *
Когда я покрасил потолок в голубое, а пол покрыл лаком, его квартира стала напоминать грот, наполненный зеркальной водой. Я сделал сортир красным и содрогнулся.
Работая в туалете, вдруг вспомнил об Адлере. Мишка оказался прав: на внутренней стороне унитазной крышки я обнаружил большой фотографический портрет известного публициста Розова, похожего на разжиревшего Наполеона. Публицист позволил себе в одной из статей усомниться в писательском даровании Амбарцумова. И вот теперь приговорен глядеть в бурлящую клоаку.
Между тем Амбарцумов злословил обо мне на кухне по телефону:
– Соломончик купил такого отвратительного щенка, с фигурой, как у известного публициста Р., который в данный момент красит мой сортир…
Амбарцумов поносил меня без всякого стеснения:
– Он решительно ничего не умеет. Он отремонтировал мою квартиру по-дилетантски, превратил ее в мрачный грот. Он и писать-то не умеет. Правда, у него есть собственный стиль, и этот стиль ужасен.
При этом, возвращаясь от телефона, он продолжал смотреть на меня любящими глазами, подавал мне на лестницу под потолок громадные бутерброды с ветчиной, литровые бутылки содовой. При его росте ему даже не приходилось приподниматься на носки. Покормив меня, он требовал тирольских напевов.
При расчете я попросил у него четыреста долларов. Он насильственно вручил мне четыреста пятьдесят. При этом он потребовал, чтобы я отобедал с ним в магазине у Мони. Расстелив газету на бульваре, под деревом, он вывалил на нее стог охотничьих сосисок, выставил дюжину голландского пива. Наша богатырская трапеза сопровождалась моим горловым пением и возгласами восхищенной толпы. Прощальный обед был такой обильный, что мы едва встали с земли.
Наконец-то я понял его. Вся жизнь была для него сюжетом. Он бесконечно репетировал, примерял, проверял, разыгрывал, перечеркивал в своем воображении фразы, ситуации, диалоги. Работа настолько захватила его, что он уже не знал, где жизнь, а где сюжет и текст.
В течение года Амбарцумов водил экскурсии в свою квартиру. При этом он произносил следующий текст:
– Посмотрите, какой ужасный ремонт произвел у меня публицист Р. Мало того что этот человек превратил мою квартиру в мрачный грот, он съел все запасы продовольствия в доме и отвратительно пел по-тирольски.
* * *
Звездина взяли на «Эхо», и я стал ездить к нему в гости. Поезд был серебряный, прохладный, пневматический, как туловище самолета. Мне нравились сдобные кресла с белоснежными подголовниками, гладкие дядьки-кондукторы, похожие на генералов. И названия станций нравились мне: Филадельфия, Балтимор, Роквил.
Мне нравилось приезжать ночью и слышать в деревенской тишине столицы голоса таксистов, приглашающих в желтые кебы. Мне нравилось вашингтонское метро: высокие, как соборы, станции с музыкальными вагонами. Мне нравился мол меж Капитолием и ракетой памятника Вашингтону. В американской столице камень еще не задушил землю, здесь было что-то сельское. Весной с Капитолийского холма стекали ручьи, на молу стояли лужи и цвели каштаны.
В Вашингтоне совсем не было имперского духа, как в Москве. На лужайке у Капитолия шелковистый каштановый сеттер, ловко схватив на лету красный пластмассовый диск, нес его длинноволосому голому парню в плавках. По дорожке от Капитолия к памятнику Вашингтону делал пробежку русский писатель В. А., в трусах, с красной повязкой на голове. И мы со Звездиным поприветствовали его. Он нам помахал на бегу.
«Эхо» однажды в детстве потрясло меня тем, что они перепутали Лермонтова с Грибоедовым:
– Как сказал великий русский поэт Лермонтов, «и дым отечества нам сладок и приятен».
За такое у нас в восьмом «Б» ставили единицу. Вообще радиостанция меня поражала дубовостью стиля. Но когда живешь в тюрьме, не обращаешь внимания на стиль сообщений с воли. И вот Звездина взяли на «Эхо», но от этого он не выглядел счастливее:
– Хорошо тебе, ты маляр, – говорил мне Звездин вечером в кафе.
– Но у тебя государственная работа, «бенефиты». Тебя слушает шестая часть суши.
– Прошли времена. Сегодня мы слушаем шестую часть суши. Посмотрел бы ты на этих властителей дум. Их бы в Союзе в охранники не взяли. Они же русский язык забыли. Думают, Россия – это дикари в овчинах. Послушать их, по Москве ходят одни отказники, диссиденты, агенты КГБ.
– Да, пожалуй, в «Правде» нынче поинтересней. Там, по крайней мере, профессионалы сидят. Уж Лермонтова с Грибоедовым не перепутают.
– Подумать только, перепрыгнуть из одного идеологического обезьянника в другой. Кто я есть? Кувшинное рыло русскоязычного журнализма. Понимаешь, существует американская пресса с миллионными контрактами. А наша тихая заводь для аутсайдеров. А в тихой заводи черти водятся.
Мы идем со Звездиным по ночному Вашингтону от Капитолия к каменной ракете памятника Вашингтону, подсвеченной мощными прожекторами, и он рассказывает мне о подвигах публициста Гарелика.
* * *
Гарелик ничего другого не желал, как щелкать пером. Три раза сдавал экзамен на «Эхо», по восемьдесят пять из ста выбивал, а ему от ворот поворот. Другие, мол, больше вашего набрали, ждите. И тогда Гарелик, сев на иждивение жены, поступил на английское отделение в колледж, закончил его.
И в четвертый раз Гарелик потребовал анкеты из «Эха» и сдал экзамен. Приходит ответ:
– Вы, к сожалению, нужного количества баллов не набрали.
– А какое количество, позвольте спросить, я набрал?
– А это секрет, – был ответ.
И тогда Гарелик нанял адвоката, вызвал «Эхо» в суд. Присяжные взяли Гареликову сторону. Вышел вердикт: зачислить мистера на полный государственный кошт, ибо он других не хуже.
Гарелик возликовал, осмотрелся, купил машину и дом. Но месть в душе затаил. Однажды отстукал на персональном компьютере вот какую заметку:
«Первого мая состоялся традиционный парад на Красной площади. Михаил Горбачев, в лютом похмелье, на трибуну мавзолея не явился, прислав вместо себя Раису. Ибо первая имеет большую роль, играет большое значение. Раиса стояла на трибуне, молчала как рыба об лед».
Полива пошла к выпускающему, бывшему казачьему есаулу. Тот, не прочитав, а может, читать разучился, выдал в эфир. И грянуло на шестую часть суши. Советы немедленно включили глушилки. Посол Дубинин выступил с заявлением в том духе, что в связи с перестройкой они вражьей пропаганды не боятся, но не могут позволить засорять эфир чудовищным русским языком. Тут, мол, не политическая, а экологическая проблема.
Гарелика обложили, как зверя, опечатали его персональный компьютер. И тут обнаружилось: в рабочее время зловредный Гарелик выпускал журнал «Война и мир». Пособие для желающих судиться с «Эхом». Гарелик давал рекомендации, как победить бюрократов русскоязычных хлебных мест. Теперь «Эхо» судит Гарелика.
* * *
Мы ведь не в Америку приехали, мы в Жмеринку приехали, в Крыжополь, Житомир, Черновцы.
А вот как протащит тебя Америка хрюкалом да по булыжнику, как сотворит тебе всеобщую смазь, когтистой лапой да против чешуи, каждую нервинку в тебе переполошит, завоешь от одиночества и обид, пойдешь взлохмаченный, униженный, уткнешься в миргородскую лужу под названием русский ресторан.
– Я оху…ю от этой страны, Ильюша, страна – п…ц, – говорит Люсик, – представляешь, у меня скоро пол-лимона[28] будет. Если все свои «праперти» продам. А может, и целый лимон.
Имея полмиллиона, Люсик живет в дешевой государственной квартире с бесплатным электричеством и отоплением. Велфер и фудстемпы, на себя и супругу. На фудстемпы Люсик покупает черную икру в магазине «Интернациональная еда».
Поехал с женой в круиз на Багамы.
– Понимаешь, вроде ехали королями, а посмотрели, как арабские шейхи живут, расстроились.
На Люсиковых запястьях браслеты с висячими цацками, на волосатой груди – золотые цепи. На розовом пьяном лице нос и губы вытянуты, как у йоркшира. Сквозь глаз голубизну, блондинистость, белокожесть проступают рыльность, пятачковость. А так как он постоянно произносит «риал эстейт», кажется, что Люсик хрюкает.
– Ильюша, я оху…ю от этой страны, страна – п…ц.
Но дальше разобрать было невозможно, ибо взревел оркестр. Барабанщик ударил по барабанным перепонкам, певцы возопили. На танцевальный пятачок ворвались уроды, юроды, монстры. Кадыки, зобы, выпученные глаза, двойные, тройные, четверные подбородки. Ягдташи, наполненные вялым жиром, свисали на женские обтянутые бедра, шелковые зады. Оркестр прервал свою разрушительную работу, чтобы трубач мог зачитать текст:
