Он заготовил речь заранее с помощью русско-английского словаря и заучил наизусть.
– Поцелуй меня в ж…, – сказал принципал на языке идиш – джентльмен с сигарой, похожий на стального короля Карнеги. Вызвал гарда и предложил вывести шумного представителя этнической прессы.
Однажды, когда у него за столом собрались гости (в числе приглашенных был и я), Брумштейн сел передохнуть на софу. Его восемнадцатилетняя дочь забралась к отцу на колени и стала что-то доверительно шептать на ухо. Потом бурно разрыдалась. Брумштейн поднялся с рыдающей девушкой на руках и, печатая по паркету протезом, понес ее по диагонали через весь зал в соседнюю комнату. Меня охватил ужас.
Всякий раз, когда я встречаю его, меня охватывает ужас. Мне хорошо, я маляр. А каково сотрудникам газеты «Мысль»?..
– Опять у тебя очки в белых точках? – спросил Звездин, выходя на обед.
– Хочешь, малярить научу?
– Ты счастливый.
– Как ты можешь в этом концлагере?
Его близко поставленные глаза печальны. Плотный бобрик волос уже совсем сед. Он похож на старого интеллигентного ежа.
В китайском ресторане мы берем по куриной ноге с желтым рисом и колу.
– Все бы ничего, – сказал Звездин, – если б не Брумштейн. Вчера он предложил мне стать тайным осведомителем.
– Это как же?
– Доносить о настроениях. Я, естественно, отказался. Тогда он пошел к Чарских и сказал, что я работаю непроизводительно.
– С твоим английским я бы подался на «голоса».
– Говорю тебе по секрету: у них уже решено. «Инвестигейтеры» прибыли. Расспрашивали обо мне квартирную хозяйку. Допытываются, каков я человек.
– Там, по крайней мере, платят… С освобождением.
Мы чокнулись жестянками с кока-колой.
– Только пока никому, ни-ни…
– Могила.
* * *
И вот нас уже нет. Исчезли, скукожились, сгинули. Черный человек с тугими пейсиками-рожками за ушами, небрежной вялой рукой, едва касаясь коготками, сбросил Амбарцумова с шахматной доски, вслед Звездину. Дольше всех продержались Ю, потому что они и были газета.
Зачем мы понадобились ему? Неужто лишь для списания налогов? Неясен смысл его игры.
Старикашка Чарских подобрал Звездина с Адлером как самых работящих.
Амбарцумов и Ю халтурят на «голосах», я же достиг своего потолка, в том смысле, что постоянно пребываю на стремянке. Правда, есть еще «Обозрение» на Западном берегу, где я фрилансер, но и к нему уже подбирается Зиновий Кёнигсберг, вот-вот придушит.
8
Итак, я по-прежнему маляр. Клавиши моей пишущей машинки в краске «Семиглаз». Я позорно провалился в Афганистане, благодаря Севрюге, который с тех пор купил дом в пригороде и перестраивает его в готический замок. В его квартире живет профессор-славист, но его никогда нет дома. По-моему, там поселилось привидение…
– Так где же твой профессор? – спросил я Севрюгу. – Мне иногда хочется поговорить с интеллигентным человеком.
– Платит, но не появляется, – ответил Севрюга и показал чек от профессора – 700 долларов.
Между прочим, я слыву одним из самых зажиточных русскоязычных щелкоперов. И меня регулярно навещают смурняки.
* * *
Он позвонил и попросил аудиенции, крича в телефонную трубку, картавя, волнуясь:
– Я московский поэт Михаил Согкин, мои стихи гекомендовал к печати Евгений Винокугов.
Он был сутул, почти горбат. Его нос был горбат и огромен. Он был один громадный крюк, наполовину упрятанный в синтетические брюки, которые болтались на плоском заду. Он был почти глух и потому кричал. На слуховой аппарат велфер не давал денег…
– Я вас покормлю, – прокричал я.
– Нет, нет и нет. Мой обед со мной.
Он достал большую сплотку куриных сосисок, завернутую в свежий носовой платок, и стал поедать с аппетитом, откусывая стальными зубами большие куски…
– У меня к вам два пгедложения, – говорил он, чавкая и давясь, – пегвое – вы должны написать очегк обо мне в «Обозгение», втогое – вы дадите мне пять тысяч доллагов.
Я молчал, потрясенный… Перемолов сосисочную сплотку, он стал выкрикивать стихи:
О, эти общепитовские блюда,Изжогою тегзающие люто,Как будто пгиготовленные сплошьНа комбижиге под названьем «ложь»…Везут цемент, замешанный на лжи,Непгочны новостгоек этажи.Но бьют газеты лживости гекогд.Паноптикум пагтийных дегжимогдОткгыт на Невском… Гогдые вождиГлядят, глядят сквозь мутные дожди.Но дегжат гядом с собственным погтгетомЖивого дегжимогду с пистолетом.
Там у этого безобразного одинокого человека, думал я, был гордый смысл: рифмованное обличение властей. Советская власть великодушно давала этот шанс многим. Здесь он просто городской сумасшедший. Здесь даже Алекс Гинзбург[27] городской сумасшедший. Даже нобелевский лауреат Бродский.
– Хорошо, я сделаю очерк о вас, – прокричал я, пытаясь перекричать его вопли. – Очерк о том, что поэт в Нью-Йорке – городской сумасшедший.
– Не смейте оскогблять поэзию, – возопил он. – Поэзия – это свято. Вы циничный, самодовольный обыватель. Вы такой же, как те с Бгайтон-Бич.
Потом, вдохновенно закинув безобразную голову, стал просить денег.
– У меня в Киеве была бабушка. Гениальный кулинаг. До геволюции у нее был великолепный кулинагный магазинчик. Она научила меня всему. Я знаю сотни потгясающих гецептов. Могоженое, пигожное, тогты…
– А где вы возьмете денег?
– Вот вы мне и одолжите.
– Но у меня нет.
– Я знаю, у вас есть. Мне говогили. Нужно всего пять тысяч, и я загаботаю миллион. Можно сделать миллион на обыкновенных блинчиках. Блинчики с твогогом, блинчики с мясом, блинчики с вагеньем…
– А вы умеете говорить по-английски? – прервал я восторженные вопли кулинара.
– Это несущественно.
– Вы водите машину?
– У меня будет собственный шофег.
– Но для этого нужно сначала заработать миллион.
– Я его непгеменно загаботаю. Пгедставляете, маленький кулинагный магазинчик, блинчики с твогогом, блинчики с вагеньем…
Мною овладел ужас…
– А где вы живете? – прокричал я.
– В Гаглеме.
– И вы там совсем один?
– Жил с мамой, но она умегла тги месяца назад. И вот тепег мне отказывают в пособии.
И вдруг он заплакал.
– Знаете что, идите торговать орешками, можно заработать полсотни в день.
– Нет, нет и нет. Это унизительно.
– Знаете что, оставьте ваши стихи, попробую что-нибудь написать.
– А как же пять тысяч?
– Попросите у Барышникова.
– Не могли бы вы достать номег его телефона?
– Позвоните в газету «Мысль», там знают.
– А у вас нет «Мысли»?
– Я не читаю русских газет.
Он сидел и плакал. Пятидесятилетний, нищий, некрасивый. Мне хотелось, чтобы он ушел. Бог не мыслит схемами. Если бы Бог мыслил схемами, Он сотворил бы этого человека талантливым. Уродливый гений, прозябающий в Гарлеме. Но Бог не мыслит штампами: Он сотворил талантливым Амбарцумова.
– Давайте прогуляемся, – предложил я.
И я повел его к сабвею… Было солнечно.
– Когда станете писать гецензию на мои стихи, позвоните.
– Это для чего?
– Когда удагите по клавишам, я буду гядом.
– Я не стану писать о ваших стихах.
– Это почему же?
– Они мне неинтересны.
– Евгений Винокугов так не считал.
– Вот и попросите у него пять тысяч.
Он ушел, излучая уныние. От него веером расходились тени. При его приближении смолкали птицы.
– Хотите, я дам вам денег.
– Пять тысяч?
– Пятьдесят долларов…
– Нет, нет и нет… – возопил он и пошел, тощий, скрюченный, аккуратный, сверкая ботинками. Его черный пиджак излучал мрак. Такие надевают на покойников.
9
У Амбарцумова, как и у Маяковского, плохие зубы, и, улыбаясь, он прикрывает рот ладонью. Как это я не заметил его поразительного сходства с Маяковским?
Тот же педантизм, то же занудство при внешней грандиозности, тот же талант рисовальщика, то же остроумное хамство, та же внутренняя необразованность и умение ее скрывать и несомненный талант словесных формулировок.
В стране родного языка его герой, рефлектирующий алкаш, иронизируя по поводу нелепостей жизни, задевал ее субстанциальную суть. В эмиграции Амбарцумов пытается применить тот же метод, но ирония его протрезвевшего героя не задевает подлинных глубин тутошней жизни, потому что его герой тутошней жизнью не живет. Талант остроумных формулировок перестал срабатывать.
Там, ничего не придумывая, он вымывал из повседневной жизни золотые крупицы ситуаций. Тут язык и жизнь – иностранные.
Амбарцумов смотрел на меня, как смотрит королевский дог на дворнягу. Он презирал и любил меня. Он нанял меня ремонтировать квартиру, и тут обнаружилось, что Амбарцумов – зануда.
– Потолок непременно должен быть голубой, – потребовал Амбарцумов, – под цвет неба. Белый потолок есть безумие, в нем нечто госпитальное. Туалет должен быть красным. Цвет революции.
